Дымчатое солнце

И в то же время где-то посреди желудка горячо и колюще разгоралась надежда, безумная бредовая надежда. И воспоминания, мечты, воспоминания… Замороженное время, все существование словно застопорилось на безумной идее выжить во что бы то ни стало. Не было прежней радости от чего угодно, лишь мимолетные быстро затухающие проблески, как от пушистых заплесневелых туч. Там, на войне, гибли люди. Гибли в смертельном страхе, в накале. И Женя завидовала им, стремилась на фронт и жалела, что упустила время. Вечно она все упускала… Да, они гибли, но в перерывах между сражениями им удавалось жить осколками прежнего существования, обострившего свою ценность, танцевать, любить, пить спирт, для которого усиленно работали многие по стране заводы, наделяя бойцов перед боем безрассудством смелости. Они уходили на подъеме чувств, пусть отрицательных, а занесенные голодом ленинградцы, переставшие уже в некоторой мере быть людьми и отгородившиеся от моральных норм ради выживания, заживо гнили в своей каменной пустыне под бдительным оком притаившихся где-то поодаль фашистов. Утонувший мир прошлого не отпускал Женю, тянул вдаль своей изумительной ирреальной глубины. Счастье было лишь в том, что нельзя потрогать и даже в полной мере ощутить. Прошедший изголодавшийся ноябрь, с которого начались эти бедствия, в воспоминаниях, проклинающих его, спускался как пыль, вгоняя в сонливость, пеленал мебель своей преждевременной темнотой. Женя всегда чуяла в клокотании галок поздней осенью что-то зловещее.

Обожание крупных городов, ощущение чистоты и обновленности от снега, тоска от дождя, какая-то законченность и укомплектованность свободного от малого обилия вещей быта испарились. Время словно стерлось. Глядя на фронтовые фото, трудно было понять, какое именно десятилетие двадцатого века ревет в груде наломанных дров. Мало кто писал о том, что и в житье в городах есть романтика, но Женя скучала именно по ней. Даже в то время, когда большинство обновленного населения составляли хлынувшие из деревень товарищи первого поколения, живущие в бараках и коммуналках, располосованных на обломки сладко – недоступной империи высшего класса, Женя умудрялась находить поэтичность в окружающем пространстве… Кто бы мог подумать, что страна с такими земельными угодьями может стать столь тесной. Женя скучала по грязи столичных сумерек мирного, хоть и готового к войне времени, по потонувшим в дымке тумана свечениям, зарытым в ровном ряду прожилок фонарей и исходящих от их блеска улиц. Ускользающие лучи тусклых фар разрезали ночную мглу, расплавляли смолу тумана. Если в это время шел дождь, то валился совсем бесшумно и казался снегом в отблеске фонаря, скребся о прозрачные зеркала асфальта. Вид на захламленные туманом реки пресекался вялыми гусеницами ползущих троллейбусов. Аллеи, мумифицированные фонарями, подсвечивали золотом, отдающимся в листья. Затаившиеся лампы пустынных улиц молчали до сумерек. А люди просто жили, пытались, как всегда и везде. И в этом скрывалась для Жени самая большая трагедия, какая-то непостижимость бытия. Их попытки казались трогательными и обреченными.

Все это стерлось, прежние думы, переживания стали такими мелкими, бессмысленными, почти преступными. Да, она вспоминала обо всех, кого знала. Но уже не так, не вникая в мелочь характеров и позывов. Женя грезила о них как о роде человеческом, о братьях, мысля счастливую жизнь для всего и вся. Благодаря революции с улиц исчезли краски. Сейчас с них исчез и смех. Поначалу в Ленинграде она словно буравила свои воспоминания чайной ложечкой. Прошлое время, прошедшее, навек выветрившееся… Было для Жени в этом что-то холодящее, бессмысленно-неотвратимое, больное, угасающее. Поддерживали обрызнутые фантазией воспоминания в овеществленных доказательствах времени. И одновременно беспокоила непостижимая суть событий, переплетения судеб. Но и этого не оставалось для отрады. Хотелось лишь как можно скорее раствориться в пучине засыпания.

После работы бледная, с потрескавшимися губами Женя лежала, свернувшись калачиком в таком угнетенном состоянии, что не удавалось ни о чем думать и даже спать. Невыносимо приятно было почувствовать тепло, даже такое ничтожное, как след одеяла после палящего холода. Она не мылась уже две недели – не было ни сил, ни топлива собрать у подъезда снег и нагреть его. Летом можно было искупаться на реке, устойчиво пахнущей морем. Главное волевое усилие уходило на то, чтобы съесть драгоценный хлеб, полученный в очередях, за себя и за бабушку, которая все еще лежала в своей комнате накрытая простыней. Но и двойного пайка Жене не хватало – однажды утром она не смогла подняться. Просто лежала в отупении и смотрела в стену, укутавшись в продырявленный молью плед. Все стало ненужным тленом… Она погрузилась в сладостное ожидание избавления.