Дымчатое солнце

– Ты лишний раз на улицу не выходи, к окнам тоже не подходи без надобности, слышишь? Раз уж вбрело тебе в голову черти что, постарайся побыстрее ее оттуда увести. А там ко мне направляйтесь.

Сказав это, Виктор подумал, так ли Женя ему нужна, но заключил, что она ему жена и он обязан о ней заботиться, тем более она такая непрактичная. Женя не понимала, зачем ей к нему направляться, если Ленинград она придумала, чтобы развязать с мужем. И отвечать на его письма не собиралась.

Далее шло неловкое разъединяющее молчание, треск поездов, тьма и захламленность душных от немытых тел и продуваемых вагонов. Женя прекрасно знала, что война обрубает связи, что могут они не свидеться, даже если минует их смерть, не отыскать друг друга… Но сознание этого не удручало.

Часть вторая

Вот так, исполнены любви,

из-за кольца, из тьмы разлуки

друзья твердили нам: «Живи!»,

друзья протягивали руки.

Оледеневшие, в огне,

в крови, пронизанные светом,

они вручили вам и мне

единой жизни эстафету.

Ольга Берггольц

1

По насыщенной холодом земле распластывался дым. Конвульсия осени переросла в сухой обдирающий холод. Заваливал, коля, законный снег, наляпывался на безмолвные крыши. Эта зима не была ни благородной, ни благодатной. Отовсюду пахло холодом. Окна плесенью загрызал мороз.

Шел январь 1942 года. Вокруг стонал и рассыпался блокадный Ленинград.

Жемчужины минувшего декабря рассыпались, никакой красоты зима не внушала, она была отвратительна своим искристым снегом. Радостное солнце мороза восставало из дебрей горизонта предательством. Лучи его поутру заползали, крадучись, в окна. Скупые зимние закаты превратились в нестерпимое зрелище. Потому что без солнца холод становился нестерпимым. Женя приходила домой, чувствуя, как щеки кровоточат. А в пустынной квартире призраков, преодолев желания, приходилось ложиться спать. В валенках и верхней одежде. Холод забирался под наваленные одеяла, которые не помогали, и его мучительное не отгоняемое присутствие сопровождало до утра. Порой измученному сознанию удавалось отключиться, и дрема, когда смертельная стужа уже не ощущалась, была блаженна. Скоро с таким режимом Женя начала слабеть, и все чаще задумывалась, что когда-нибудь просто не проснется.

Голод засел вглубь, став сущностью. Спустя какое-то время он переставал даже чувствоваться. Только пошатывалось неверное тело без топлива, да и голова соображала паршиво. Женя сначала дивилась, насколько стала тупа, и вспоминать даже недавнее прошлое стоило труда, а потом и сознание этого улетучилось. Осталась только дымка хождения по инерции ногами, обваренными словно кипятком – холодом. Беспрестанно кружилось и клонилось вбок тело, а голова болела тупыми ударами. Женя обескураженно покусывала губы, и на местах зубов проявлялись белые изгибы линий.

На жалких углях плавился суп из кожаного ремня дедушки. Бабушка уже не вставала, отказываясь от своего и без того смехотворно скудного пайка, в котором половина хлеба состояла из несъедобных смесей. Женя пробовала пихать ей в рот безвкусную мякоть, но та накрепко закрывала его. Плача и терзаясь угрызениями совести, Женя съедала хлеб, как наваждение вспоминая похрустывающее тесто свежей выпечки.

– Женечка, – хрипела бабушка с настороженной отходящей за суетностью всего заботой, – когда помру, ты меня сразу не тащи отсюда. На талоны хоть недельку еду бери… Зима, тлеть не начну.

Женя не в силах была нечего ответить, ее атаковывала паника, ощущение безысходности и беспредельной неумолимой жалости. Она не могла уже говорить бабушке ободряющие слова – они откликались фальшиво и жалко в городе, становящемся мстительным миражом. В городе, где на каждом шагу любой прохожий мог упасть и не подняться. В городе, где не обслуживалась ни канализация, ни отопление, где не было света и трамваев, и многие люди погибли от расходования сил в попытке одержимо добраться до работы. И даже монолитная красота всего города в целом, слитого словно в единый восхищающий ансамбль, не прельщала, став зловещей. «Все для фронта! Все для победы!» Быть может, кажущиеся такими важными дела и бредовая надежда о прорыве блокады были последними рубежами, чтобы не упасть в снег и не отойти навсегда.

Женя работала на заводе, чтобы не умереть с голоду. Ей повезло, что вообще удалось устроиться, иначе захлопнувшаяся в капкан, как и предостерегал Скловский, она ни по чем бы не выжила. Рабочим хлеба давали больше, чем иждивенцам, но и того не хватало для поддержания себя на плаву.

Каждый день по несколько раз объявляли тревогу, бомбежки. Безопасные стороны улиц были выучены наизусть. Женю могли достать не только бомбы, брошенные в дом, но и прямое попадание врага. Но это она уже считала судьбой, случайностью, и особенно не боялась такой смерти. Скоро опасность стала настолько привычной, что люди уже не срывались по первому зову гудящих самолетов. Свистят и свистят, не попадут уже. Канонада вдали не смолкала и била надеждой – наши борются, наши не отступят…