Дымка. Черный Красавчик (сборник)

Он был несносен всю зиму, и хотя ни одна из лошадей не позволила бы ему выхватить у нее из-под носа вырытый из-под снега пучок травы, он допекал их тем, что прикидывался, будто выхватит. А когда они ударяли его копытом и промахивались, разбойник убегал с таким видом, будто ему и на самом деле удалось урвать клочок.

Потом пришел день, когда чужая лошадь показалась на горизонте и пристала к табуну. Когда чужая лошадь приходит в незнакомый табун, она поначалу всегда робеет. Дымка воспользовался этим, чтобы показать, что есть хоть кто-нибудь, над кем он может измываться. Он гонял и гонял чужака, щипал его за круп, пока не довел старую лошадь до белого каления. Несколько дней не давал он ей житья, пока эта лошадь не обернулась и не бросилась на него. Драки не было, потому что Дымка задал тягу, испарился и не казал носу, пока та не остыла. С той поры Дымка держался от нее в отдалении.

Так шла зима. Дымке доставалось на орехи за каждую проделку, он понемногу взял это в толк и сбавил назойливость и упрямство. Но настала весна, потом другие времена года, жара и холод сменяли друг друга. Дымке исполнилось три года, и только к этому времени он окончательно усвоил, как должна вести себя порядочная лошадь.

Третий год своей жизни Дымка начал счастливо. Весенние дожди были теплее, чем обычно, зеленая трава отрастала в день на два пальца, успевая за Дымкиным аппетитом. Вот почему, когда Дымка скинул свою лохматую зимнюю шубу, он был глаже, чем когда бы то ни было, будто туго обтянут был чудесным пепельным шелком. У всякого ковбоя екнуло бы сердце при виде того, как с высоко поднятой головой он несется по прерии. Но в табуне некому было им любоваться: его мать и другие лошади относились к нему так же, как если бы он был простым, заурядным трехлетком.

Им хотелось одного: чтобы он поменьше озорничал и чтобы меньше нужно было учить его уму-разуму, потому что Дымка вырос в такого крепыша и сорвиголову, что учить его стало незавидным делом.

Воспитание его продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь еще осмеливался поднять на него вразумляющее копыто. Но таких смельчаков становилось все меньше и меньше, и после многих столкновений пришло время, когда во всем табуне остались только две лошади, с которыми он не спорил, – его мать и старый гнедой.

Тогда Дымка почувствовал свое превосходство и исполнился гордости; хорошо, что к этому времени он поумнел, стал спокойнее и перестал буянить, иначе натворил бы бед. Но сейчас он готов был оставить других в покое, если только они не задевали его.

Мало-помалу лошади убедились, что Дымка стал взрослым, сознательным жеребенком. Никто больше не пытался вразумлять его, а если порой и случалось ему показать свою молодую прыть и выкинуть какую-нибудь штуку, все готовы были простить ему это. Конечно, Дымка был достаточно хитер, чтоб в этих случаях держаться подальше от матери и от гнедого.

Мир воцарился в табуне, всякая лошадь знала свое место. До того мирно потекла жизнь, что Дымке начинал надоедать покой, он устал от него и от нечего делать принялся допекать гнедого. Но тут произошло событие, которое вдребезги разбило сонный покой.

Случилось это, когда табун, растянувшись вереницей, шел к водопою. Дымкина мать, как всегда, была впереди, она первая обогнула выступ скалы и очутилась в нескольких ярдах от большого вороного жеребца. Тут и Дымка увидел его. Он захрапел и понял, что миру пришел конец. Гордо выступал вороной, высоко вскидывая ноги, грива и хвост – по ветру, а его табун замер в отдалении, выжидая, что будет.

Молодые лошади заволновались, белки их глаз заблестели, когда их вожак сделал несколько шагов к новому табуну остановился, изогнул дугой могучую шею и навострил уши.

Не первый раз жеребец встречался с чужими табунами и научился подходить к ним с осторожностью, потому что случалось ему поворачивать вспять куда поспешнее, чем он шел к ним навстречу. Он знал по собственной шкуре: прежде чем ворваться в чужой табун и подойти к кобылам, нужно посмотреть, какой в табуне вожак.

Дымка не шевелился, и, так как жеребец все стоял на месте, не собираясь, видимо, двинуться вперед, он обеспокоился. Он подумал, что жеребец как стоит, так и будет стоять и не тронется с места.

Он сильно ошибался; но где ему было знать больше? Старый гнедой понимал, в чем дело, и если бы Дымка взглянул теперь на него, то увидел бы, что тот отошел к дальнему краю табуна, решив держаться в стороне.

Вороной жеребец шагнул вперед и снова замер. Дымка подошел ближе к матери, коснулся носом ее ноздрей. Мать фыркнула, и в ту же минуту Дымка бросился на жеребца, вернее, мимо него, потому что копыта передних ног и оскаленные зубы не попали в цель.

Дымка не знал еще, как умеет вести бой жеребец, и не мог понять, как это он ударил по пустому месту, когда только что перед ним стоял враг. Еще больше озадачило его, что жеребец не встретил его грудью, когда он ринулся на него, а просто уступил ему дорогу, прижал уши к голове и двинулся к табуну как ни в чем не бывало. Будто и не заметил Дымку; яснее, чем словами, обозвал он его молокососом.