Дымная река

В заключение не могу пройти мимо эпизода, о котором ты поведала в своем последнем письме — твоей маленькой стычке с корабельным коком. Не принимай это близко к сердцу, дорогая, — в твоем замечании, что на камбузе пахнет как в crêperie, блинной, нет ничего дурного. Кок обиделся зря. Видимо, он, не владея французским, не понял твоего комплимента его блинам и расстроился, совершенно ошибочно посчитав, что ты сравниваешь его камбуз с нужником, который в грубом английском просторечье именуется crappery, то бишь, извини, сральником.

Ах, как хотелось бы видеть лицо кока после твоих слов о том, что ты обожаешь запах поджаристых crêpes! Клянусь, это было нечто незабываемое!

Бахрам свою религию чтил, однако не фанатично — он бы и рад дотошно соблюдать все обряды, но этому препятствовали условия деловой жизни. И все же он не расставался с седре и кошти, а на прикроватной тумбочке всегда лежал том Хорде Авесты[53]. В Бомбее он частенько сопровождал Ширинбай в ее ежедневных посещениях Храма Огня и старался не пропускать проповедей муллы Фероза. В Кантоне он сам ухаживал за жертвенником в своей спальне: каждодневно окуривал ладаном изображение Пророка, регулярно менял под ним цветы и фрукты и следил, чтобы лампада горела всегда. Но, главное, стремился по возможности не изменять основным принципам зороастризма, привитым с детства: хумата, хухта, хваршта — добрые мысли, добрые слова, добрые дела.

Добродушным, но почтительным отношением к религии Бахрам не отличался от соплеменников, однако разнился с ними отсутствием легковерия — в кругу торговцев он был в числе тех немногих, кто никогда не искал руководства провидцев, астрологов, прорицателей и прочих. Если в том он был белой вороной, то лишь потому, что больше полагался на собственный ум и свою дальновидность, нежели ворожбу знахарей-ясновидцев.

Но вот сейчас, когда холодный декабрь сменился студеным январем, он начал сильно сомневаться в своей прозорливости: куда ни глянь, везде неразбериха, каждый день все новые заявления и указы, добавляющие сумятицы.

Порой вечерами из окна своей спальни он смотрел на майдан, и ему мнилось, будто он видит Давая, который манит его, предлагая последовать за ним к реке, укутанной клубящимся туманом. Конечно, это был обман зрения, но Бахрам понимал, что отныне стал добычей всевозможных страхов и видений: Давай всегда будет караулить его в тени. Даже мысленно он не произносил «Хо Лао-кин» или «Давай», ибо теперь звучание этих имен казалось мантрой, вызывающей мертвых.

Но как ни старался он их изгнать, в голове аукало их эхо.

Однажды за завтраком секретарь сказал:

— Сет-джи, мистер Слейд выступил с большой статьей, в которой резко критикует капитана Эллиотта.

— За что же?

— Редактор разъярен тем, что британский представитель открыто высказался против контрабанды опия.

— Прочтите-ка, мунши-джи.

— «Из слов капитана Эллиотта явно следует, что он и английское правительство осуждают контрабанду опия по реке, но поощряют ее вне водных пределов и на китайском побережье. Во втором случае доставка сотни ящиков не станет ни преступлением, ни злом, а вот в первом — провоз даже одного ящика или нескольких футляров явится и тем, и другим! Восхитительная логика правительства и общественных деятелей! Выдающийся пример морали политиков и коммерсантов! И как же капитан Эллиотт объяснит это местным властям, не касаясь вопроса опийной торговли в целом?» — Нил остановился и глянул на хозяина. — Дальше читать, сет-джи?

— Да, продолжайте.

— «До нас дошли слухи, что через гильдию китайских купцов капитан Эллиотт подал петицию губернатору Кантона. Тем самым он предал достояние британских граждан и опорочил их в глазах лживой, продажной и несправедливой власти. Говорят, в петиции капитан просит губернатора назначить его командиром китайского патрульного судна, дабы он самолично изгнал английские лодки с реки. Это весьма смахивает на преступное посягательство на права королевы, ибо капитан действует как зарубежный соверен, не имея на то полномочий.

Всем хорошо известно, что фактически все китайские законы никогда не применялись к иностранцам, за исключением случаев тяжкого преступления. Так пусть китайцы курят опий, а император с магнатами потакают своей непростительно жестокой привычке приносить в жертву человеческие жизни, все это до поры, когда „взметнутся копья и остроги, дабы отмстить неправедной власти“». — Нил вновь оторвался от газетной страницы. — Здесь и вас упоминают, сет-джи.

— Меня? — Бахрам оттолкнул тарелку и резко встал из-за стола. — Что там сказано?