Дырчатая луна

Из бетонной будки высовывалась и уходила в землю широченная, с меня толщиной, труба. У ее изгиба, в метре от земли, приделано было колесо с ручками. Как штурвал. Я взялся за рукоятку, Сережка за другую. В трубе что-то ожило, словно хрипло вздохнул мамонт. И вздох этот отозвался под землей и, кажется, прошел по всему Пространству. Мы отдернули руки. Глянули друг на друга — перепуганно. Сережка мигнул и засмеялся:

— Наверно, какой-то старый гидронасос...

— Конечно, — торопливо сказал я. А сам подумал: «Уж не рассердили ли мы задремавшего «Кого-то»?.. Ой...»

Но солнечная тишина быстро успокоила нас. И мы двинулись дальше — наугад среди зарослей, буераков и штабелей полусгнивших шпал. Кресло буксовало, Сережка усердно толкал его, я вертел колеса изо всех сил, и руки у меня уже гудели от усталости.

— Сережка, ты же замаялся со мной...

— Ни чуточки... — Но дышал он часто.

— Давай отдохнем.

— Ладно... Эй, смотри, вон еще бутылка! — И он выудил из лопухов новую добычу.

Надо сказать, что здесь, в этом безлюдье, мы набрали около десятка бутылок. Сумка у меня под ногами отяжелела и брякала.

Мы устроились на бетонном блоке в тени съехавшего с рельсов товарного вагона. Неподалеку торчала из земли изогнутая железная трубка с медным колесиком крана. Из трубки капало. Сережка покрутил колесико, и ударила тугая струя. Сережка брызнул в меня, я обрадованно захохотал. Он тоже засмеялся и стал смывать с колен пятна ржавчины.

Меня-то Сережка во время путешествия всячески оберегал, а сам порядком извозился. Особенно, когда лезли через широченную, метрового диаметра трубу, в которой хило гулкое эхо. Сережка тащил меня на спине, а сам полз на четвереньках.

Теперь, глядя на него, я понял, что никогда уже не смогy жить без этой дружбы.

Сережка словно услыхал меня, взглянул мне в лицо. На его ресницах дрожали брызги, и в брызгах горели искры. Я заморгал, закашлялся и ворчливо сказал, что самое время вымыть бутылки.

— Правильно, Ромка! А то кто же их примет, такие грязные!

Я подавал Сережке бутылку за бутылкой, а он мыл их под упругой струей, бултыхая внутри травяной жгут.

— Ой, Сережка! — запоздало удивился я. — Ты же говорил, что здесь никого никогда не бывает! Откуда же бутылки-то?

— Ну... может, с прежних времен...

— Ага, «с прежних»! Смотри, наклейка совсем новая.

— Правда... Знаешь, Ромка, пьяницы — они везде пролезут. Даже анекдот такой есть. Прилетают американцы на Луну, вылазят из своего «Аполлона», а на камне стоит четвертинка из-под «Московской» и рядом надпись: «Джон, ты меня уважаешь?»

Я вспомнил, что недавно держал в руках теплое яблоко

Луны.

— Сережка! Я тебя сегодня видел во сне! Почти целую ночь!

— Правда?! — Он быстро сел рядом.

Я рассказал ему про все: и про свои прежние сны, и про вчерашний, где он, Сережка, превратился в самолет и мы летали среди облаков и сели у костров, которые развели чуки...

И вдруг показалось, что вся эта безлюдная территория и солнечная тишина — продолжение того сна.

Сережка слушал, не отводя взгляда. А когда я замолчал, он вдруг заулыбался так, словно что-то знал больше меня. Опустил голову, оттер с колена остатки ржавчины.

— А сон... это ведь не всегда просто сон. Это...

— Что? — спросил я с нарастающим замиранием.

— Бывает, что это... ну, вполне настоящий мир. Только он за пределами трех измерений...

Я догадался, о чем Сережка говорит. Я и сам не раз думал о таком. Про всякое думается зимними ночами, особенно в больнице, когда никак не можешь уснуть и гложет тоска по дому...

— Измерений ведь гораздо больше трех, верно, Сережка? Мы знаем только длину, ширину и высоту. А что дальше, пока никому не известно...

Сережка кивнул:

— У меня это знаешь как сложилось в голове? Ну, такое понятие... Одномерное пространство — это точка, это как бы человек внутри себя, и вот он бросает взгляд на другую точку. Получается линия... А потом человек оглядывается — и возникает ширина плоскости, двухмерность. А трехмерное пространство — это как взмах во все стороны! Когда открывается простор: и вокруг, и в небе, везде! — Сережка широко раскинул руки. И я сразу вспомнил, как он превращался в самолет.

— А четвертое?.. Четырехмерное? — спросил я шепотом.

— Это... будто вздох... — Сережка и правда глубоко вздохнул, медленно опуская руки. — Когда вбираешь в себя все... все, что близко и далеко, и вообще... все, что можешь представить... Ну, даже не знаю, как сказать... — Он сделался виноватым.

Я тоже не знал, как про это сказать. Но я понимал. И вздохнул, как Сережка, словно вбирал в себя и сон про полеты, и радость, что мой друг — вот он, рядом, и память о Гулких барабанах Космоса, и эти солнечные загадочные пустоши...

— Сережка! А Безлюдные Пространства... они, может быть, тоже в четвертом измерении? Когда вот этот... вздох...

— Наверно, — тихо сказал Сережка, не поворачивая головы. — Иначе трудно объяснить...

— Что объяснить? — Я опять ощутил замирание в душе.

— Всякие загадки... Например, про Заоблачный город. Вроде бы его не может быть, а он есть...