Дзен-буддизм и психоанализ

Но было бы ошибочно полагать, будто радикальная цель де-репрессии вовсе не связана с терапевтическими задачами. Признав, что излечение симптомов заболевания и предотвращение их появления в будущем невозможны без анализа и изменения характера пациента, следует также признать, что исправление той или иной невротической черты характера неосуществимо без стремления к более радикальной цели — совершенной трансформации личности. Вполне вероятно, что незначительность результатов характерологического анализа (никто. не писал об этом честнее самого Фрейда в «Конечном и бесконечном анализе») связана как раз с тем, что цели лечения пациента с невротическом характером были недостаточно радикальны. Благоденствие, свобода от тревоги и опасности могут быть достигнуты только вместе с выходом за рамки ограниченных целей, то есть вместе с признанием того, что частная, ограниченная терапевтическая цель не может быть достигнута до тех пор, пока она остается ограниченной и не становится частью более широкой, гуманистической позиции. Вероятно, и ограниченной цели можно достичь более коротким путем, если не растрачивать время и силы в длительном аналитическом процессе лечения, но плодотворно их использовать — во имя радикальной «трансформации», а не незначительной «реформы». Этот вывод можно было бы подкрепить, сославшись на сделанное выше предположение: пока человек не достиг творческой соотнесенности с миром (а высшей ее точкой является сатори), он в лучшем случае компенсирует потенциальную депрессию с помощью рутины, идолопоклонства, деструктивности, жажды собственности, славы и т. п. Стоит какой-нибудь из этих компенсаций дать сбой, и психофизическое здоровье оказывается под угрозой. Исцеление потенциального безумия заключается в изменении позиции, в переходе от раскола и отчуждения к творческому, непосредственному схватыванию реальности, к ответу на ее вопросы. Если психоанализ может в этом помочь, то он помогает и достижению истинного психического здоровья; если он на это не способен, то он содействует только усовершенствованию компенсаторных механизмов. Иными словами, можно «излечить» от симптомов заболевания, но не от характерологического невроза. Человек не является вещью[75], «случаем», и аналитик никого не вылечит, если будет подходить к пациенту как к объекту. Скорее, он может помочь пробуждению человека, если вместе с «пациентом» будет вовлечен в процесс понимания друг друга, то есть в переживание опыта единения.

Утверждая это, мы должны быть готовы к возражениям. Если достижение полного осознания бессознательного столь же радикально и трудно, как просветление, то есть ли смысл вообще обсуждать столь радикальную цель, когда речь идет о применимости ее ко всем и каждому? Разве не является чистой спекуляцией серьезная постановка вопроса о том, что лишь эта радикальная цель может оправдать надежды психоаналитической терапии?

Такое возражение имело бы смысл, если бы мы были вынуждены выбирать исключительно между полным просветлением и ничто. Но это не так. В дзен имеется множество стадий просветления, и сатори есть последняя и решающая из них. Но, насколько я понимаю, промежуточным ступеням опыта, шагам по направлению к сатори придается определенное значение, даже если сатори никогда не будет достигнуто. Доктор Судзуки однажды проиллюстрировал это следующим образом: если внести одну свечу в абсолютно темную комнату, то на место тьмы приходит свет. Если внести десять, сто, тысячу свечей, то комната освещается все ярче и ярче. Но решающим является первый шаг, первая свеча, которая своим светом разгоняет тьму[76].

Что происходит в аналитическом процессе? Индивид впервые чувствует свое тщеславие, свой страх, ненависть — в то время как обычно он считал себя скромным, храбрым и любящим. Новое видение может причинить ему боль, но этим открывается дверь; этим прекращаются проекции на других того, что подавлено в себе. Человек продолжает идти по открывшемуся пути — через опыт ребенка, подростка, преступника, безумца, святого, художника, мужчины и женщины в себе самом. Его связь с человечеством, с универсальным человеком становится все глубже. Репрессия уменьшается, он чувствует себя свободнее, снижается потребность в проекциях, в церебрации; затем он может впервые испытать свое видение цвета, свое видение катящегося мяча; его уши вдруг полностью открываются музыке, в то время как раньше он лишь прислушивался к ней. Переживая единение с другими, у него впервые мелькает мысль об иллюзорности своего обособленного индивидуального эго как некой вещи, требующей охраны, культивации и спасения; он понимает, что тщетно искать ответ на вопросы жизни в стремлении иметь свою личность, а не быть или становиться собой. Все это — неожиданный опыт, лишенный интеллектуального содержания, и все же, обретя его, человек чувствует себя свободнее, сильнее, спокойнее, чем когда бы то ни было.