Дзержинский

Нежелание лидеров латышской и польской социал-демократии принять участие в ее работе конференция расценила как стремление их в решительный момент отстраниться «от борьбы против разрушителей партии — ликвидаторов» и выразила надежду, что «вопреки всем препятствиям, рабочие с.-д. всех национальностей России будут дружно и рука об руку бороться за пролетарское дело и против всех врагов рабочего класса»[24].

Это было в то время, когда Дзержинский находился в Варшаве. Узнал он о поступке Главного правления, когда было уже поздно что-нибудь изменить, — в феврале, после своего возвращения в Краков. Оставалось только просить Главное правление: «Пришлите мне отчет о ленинской конференции».

Так переживания, связанные с «розламом», перемешивались с огорчениями, причиняемыми товарищами, которых он уважал и любил. Было от чего болеть его большевистскому сердцу.

Сейчас в тюрьме Дзержинский заново переживал все эти невзгоды. Он метался по камере — четыре шага от двери к окну, четыре обратно, пытаясь физической усталостью заглушить свое волнение и тоску.

— Ну что ты мечешься? Сядь, успокойся, — уговаривал его сокамерник Длугошовский.

— Не могу примириться с политикой Тышки по отношению к Ленину. Я ведь тоже, как член Главного правления, несу за нее ответственность, — с горечью отвечал Дзержинский. — И больше всего меня удручает, что, отсюда, из тюрьмы, никак не могу влиять на это!

3

Два письма Феликса, присланные нелегально, пришли в Краков почти одновременно. Первое — Зосе. Он писал о том, что 12 мая 1914 года Варшавский окружной суд за побег с поселения приговорил его к трём годам каторги. «Дело слушалось не более 20–30 минут вместе с совещанием судей и чтением приговора». Далее Феликс, как мог, старался успокоить жену, писал о своей любви к людям, о своей вере в лучшее будущее человечества и о том, что сознание выполненного долга делает его счастливым. Второе письмо было к Флориану — Стефану Братману, заменившему его в Кракове. Условный знак указывал, что письмо содержит тайнопись и двойной код.

Флориан поручил заняться расшифровкой письма Зосе и своей жене, члену СДКПиЛ, Марии Братман.

Две недели корпели Зося и Мария над этим письмом. Оно содержало соображения Феликса и установленные им факты провокации в партийных организациях СДКПиЛ в Королевстве Польском.

— Поражаюсь, какой сизифов труд, какая выдержка и изобретательность потребовались Юзефу, чтобы в тюремных условиях зашифровать письмо и переписать его химическим способом, — удивлялась Мария.

— Ты плохо его знаешь, — отвечала Зося, — если нужно для дела, он и не на такое способен. Его воля, энергия, трудоспособность просто неисчерпаемы. Я убедилась в этом еще здесь, в Кракове, когда помогала ему готовить материалы для «Червоного штандара» и вести переписку с партийными организациями в крае.

Три года — не так уж много. Если бы только три! Но Зося знала, что впереди у Феликса еще суд и еще приговор. Сколько дадут тогда? Как долго ей придется ждать? Счастье, что теперь с ней ее Ясик; спасибо тете Юлии — привезла, без него было бы труднее.

Уложив ребенка, Зося доставала и перечитывала письма Феликса из тюрьмы.

«…Тюрьма мучает и очень изнуряет, но это сейчас цена жизни, цена права на высшую радость, возможную теперь для людей свободных, и мука эта преходящая, она ничто, в то время как радость эта всегда жива, она высшая ценность».

А вот к Ясику:

«Дорогому сыночку Ясику Дзержинскому в Кракове в собственные ручки».

Зося взглянула на спящего сына и улыбнулась.

«Папа не может сам приехать к дорогому Ясику и поцеловать любимого сыночка и рассказать сказки, которые Ясик так любит. Поэтому папа пишет Ясику письмо с картинкой и в письме целует Ясика крепко-крепко и благодарит за письма. Пусть Ясик будет хорошим, здоровым и послушным и поцелует дорогую мамочку от Фелека и обнимет ее… и скажет, что Фелек здоров и вернется».

Зося взяла в руки исполненный Длутошовским силуэт Феликса. Зося верила, что Феликс сбежит с каторги и они с Ясиком увидят его даже раньше, чем она думает.

Выстрел в Сараеве[25] разбил ее надежды. Между ними надолго пролегла огненная линия фронта.

Феликса Эдмундовича в первые же дни войны перевели из X павильона в Мокотовскую каторжную тюрьму. Тут у него отобрали все личные вещи, надели арестантский халат и шапку, заковали в кандалы. Вскоре всех политических заключенных эвакуировали в глубь России.

Отправили внезапно. Никто из заключенных не успел получить от родных продукты на дорогу. Ехали впроголодь, но в вагоне царило бодрое настроение. То в одном, то в другом конце вагона раздавалось:

— Вы слышали, в Баку была всеобщая забастовка!

— У нас в Лодзи рабочие построили баррикады, как в девятьсот пятом!

— А что делается в Петербурге! Огромные митинги и демонстрации. Полиция стреляла в рабочих.

Надеялись, что, как и в 1905-м, война приведет к революции.

На станциях из окон арестантских вагонов неслись революционные песни:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.

По вагону бегал начальник конвоя.