Дзержинский

В России меньшевики и эсеры также стали оборонцами. Открытыми или скрытыми вроде Троцкого, выдвинувшего лозунг «Ни побед, ни поражений».

Только Ленин, большевики остались на классовых, пролетарских позициях. В написанных Лениным тезисах «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне», а затем в манифесте ЦК партии большевиков «Война и российская социал-демократия» говорилось, что война с обеих сторон является несправедливой, империалистической, захватнической, грабительской. Ленин выдвинул лозунг: превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Он считал, что военное поражение царской монархии облегчило бы победу народа над царизмом и успешную борьбу рабочего класса за освобождение от капиталистического рабства. Манифест ЦК подчеркивал, что политику поражения «своего» правительства должны проводить не только русские революционеры, но и революционные партии всех воюющих государств.

В Германии против войны выступила группа «Интернационал», позднее принявшая название «Союз Спартака», во главе с Карлом Либкнехтом, Розой Люксембург, Кларой Цеткин, Францем Мерингом, Вильгельмом Пиком.

Разумеется, Дзержинского, Лещинского и других польских социал-демократов особенно интересовало положение, сложившееся в их партии. Они узнали, что вскоре после начала войны находившиеся в Кракове Адольф Варский и старый знакомый Дзержинского еще по Верхоленску Генрик Валецкий, ныне один из руководителей ППС-левицы, составили декларацию против войны. К этой декларации присоединился лидер «розламовцев» Якуб Ганецкий. В декларации осуждалась руководимая Пилсудским часть ППС за сотрудничество с немецко-австрийским империализмом и политика национал-демократической партии за ее сотрудничество с империализмом русским. После издания декларации Варский вместе с одним из лидеров ППС-левицы, Верой Костшевой (Марией Кошутской), выехал в Домбровский угольный бассейн, оккупированный австрийцами. Они издавали там совместный орган СДКПиЛ и ППС-левицы «Глос работничи».

— Кажется, раскол в нашей социал-демократии идет к концу[26], и я очень этому рад, — говорил Лещинский.

— Я тоже. Тяжело было переживать разрыв со старыми товарищами, — отвечал Дзержинский. — Но ты слышал, что пишет «Глос работничи»? Как можно выступать против войны и вместе с тем проповедовать возможность «защиты отечества пролетариатом Англии и Франции»? Это же чистейший оппортунизм! Узнаю «левицевых», но удивляюсь, куда смотрит Адольф?! — возмущался Феликс Эдмундович.

Из Швейцарии через нейтральную Данию Зосе удалось наладить переписку с Феликсом. Письма шли долго, нерегулярно и не все доходили до адресата. Тем больше радости они доставляли им обоим, когда, преодолев долгий путь и рогатки военной цензуры, доносили тепло их сердец, давали возможность представить, чем живет любимый человек, каково его здоровье и душевное состояние.

В каждом письме Феликса Зося находила вопросы о положении дел в партии, волнение и заботу о товарищах.

«Когда Роза вернется с отдыха? — спрашивал Феликс. Пошли ей от меня самые сердечные приветы». Это о Розе Люксембург, сидевшей в тюрьме в Германии.

«Я слышал, что Юленька заболела скарлатиной. Прошло ли это без следа?» — А это о Юлиане Мархлевском, также попавшем в немецкую тюрьму.

«Что с семьей нашей, можешь ли ты поддерживать с ней постоянную связь?.. Как живет тетя Левицкая?» — Зося улыбается над изобретательностью Феликса. Ей-то понятно, что «семья» — это партия, а «тетя Левицкая» — ППС-левица; он интересуется наступившим сближением между СДКПиЛ и ППС-левицей. А вот жандармам, пожалуй, этого не понять. Напрасно они в поисках тайнописи мажут письма Феликса крест-накрест йодом и прожаривают над паром.

Между тем тюрьма жила своей жизнью.

В камере содержалось много молодых лодзинских ткачей. Дзержинский организовал из них два кружка самообразования и сам преподавал там математику и польскую литературу. Вспомнив свою юность, читал отрывки из Адама Мицкевича, Юлиуша Словацкого и Марии Конопницкой. Тогда жизнь в камере замирала, и все ее обитатели, бросив свои дела, слушали его вдохновенную декламацию.

Это днем. С ведома и на глазах тюремного начальства. А вечером в уголке на нарах кружковцы вновь собирались вокруг своего учителя. Теперь Юзеф читал им лекции на политические темы и по естествознанию. Разумеется, с атеистическим уклоном.

— Смотри, Юлиан, какие прекрасные люди эти молодые рабочие, — говорил Феликс Эдмундович Лещинскому. — Какая тяга к знаниям. Едва держатся на ногах от голода, а с каким увлечением занимаются.

— Я думаю, что в этом есть «вина» и их руководителя. Разве ты не видишь, что они прямо-таки боготворят тебя. Взять хотя бы Млынарского. Он идет к тебе со всеми своими сомнениями и горестями, да и другие тоже, — отвечал Лещинский.

— Вероятно, это потому, что и я лучше всего себя чувствую среди рабочих, особенно среди рабочей молодежи.