Заходящее солнце и тишина успокоили мою душу и настроили на ноту высокой и чистой грусти. Она идет к тебе. (…) Меня охватывает давно забытое настроение, похожее на то, в каком я провела месяц чудесной грусти восемь лет назад. (…) Ты совершил чудо, любимый. (..) Адольф, мой дорогой, я прижимаю к себе твои ладони, я прижимаюсь к тебе и тоскую по тебе. Я уже хочу, чтобы ты был здесь. Твоя Зоська273
.Воспоминание о «месяце чудесной грусти» восемь лет назад может указывать на близкие отношения Софьи и Адольфа в 1907 году, а просьба приехать в Кларенс, наполненная столь интимными признаниями, свидетельствует о том, что за эти годы прежнее чувство сохранилось. Но можно ли удивляться одинокой женщине, пять лет лишенной мужской ласки?274
XIII. Как медведь в берлоге. Каторжник
В Кракове Феликсу скучно. Краков его раздражает. Он хочет действовать и рвется в Варшаву. Год 1912. Варшавский комитет СДКПиЛ подозревает, что в ряды партии проник провокатор. Подозревается рассорившийся с Главным правлением Юзеф Уншлихт – как оказалось безосновательно, но Дзержинский пользуется случаем и в марте едет в Королевство. Берлинцы реагируют остро. Они обвиняют его в том, что он необоснованно покинул Краков, где идет важная партийная работа. Они утверждают, что он «бесцельно мечется». Феликс защищается. Он аргументирует свой отъезд возложенной на него обязанностью найти провокатора. Кроме того, в Варшаве у него осиротевший сын. «Принадлежность к Главному правлению не лишает права на личную жизнь»275
– пишет он в Берлин. Действительно, ему удалось увидеть Янека в сиротском приюте – он представился воспитателям дядей ребенка.В апреле Феликс поступает как совсем отчаявшийся человек. Он пишет
Охранка настигает его 14 сентября на улице Вильчей. Случайно. Он ночевал у социал-демократической активистки Марии Волковыской и ее русского мужа Владимира Вакара. Жандармы пришли с рутинной проверкой квартиры лиц, подозреваемых в нелегальной деятельности. Нашли запрещенную литературу. Вакар заявил, что литература принадлежит ему, и его хотели забрать, но Феликс выдал себя: «Эти люди невиновны, они меня не знали, – сказал он. – Я – Феликс Дзержинский»276
.Это уже шестое заключение. Самое долгое и самая тяжелое. Оно доведет его до крайнего истощения – физического и психического.
Первые месяцы он сидит изолированно. В начале июня 1913 года в камере появляется еще один заключенный – Тадеуш Венява-Длугошовский, фигура колоритная, публицист и поэт, активист Революционной фракции ППС277
. Из всех воспоминаний о Дзержинском рассказ этого товарища по камере оформлен наиболее литературно. В этом тексте чувствуется аутентичность. Если другие делают из Дзержинского бронзовый памятник стойкости и непоколебимости или портрет фанатика и психопата, то в воспоминаниях под названиемТадеуш, как поэт, сочиняет стишок
Им хорошо вдвоем, но разве может быть вместе идеально двум людям в четырех стенах двадцать четыре часа в сутки? Венява пишет: «…потом мы надоели друг другу – и были такие моменты, когда ненависть мучительным образом наслаивалась на нашу дружбу»279
.