Джаз. Великая история империи греха и порока

«Говорите что хотите, – писал он в своей автобиографии, – но тому, чья кожа не черна, очень трудно сыграть мелодию, родившуюся в душе черного народа. Это вопрос чувства… Возьмите, к примеру, такой номер, как “Livery Stable Blues”. Мы играли эту вещь, когда они еще сами себя не помнили, мы знали ее с пеленок. А их исполнение стало пародией на блюз. В нем не осталось ничего серьезного и душещипательного»[710].

Но для белой публики музыка ОДДБ была настоящей сенсацией. Их запись «Livery Stable Blues» стала невероятно популярной, и вскоре плодами этого успеха начали пользоваться многие черные джаз-бэнды. Некоторые из них даже сменили состав, исключив из него скрипку в подражание ОДДБ[711]. Кроме того, ту музыку, которую прежде двадцать лет неформально называли «регтаймом», они начали называть неологизмом «джаз» – в те ранние годы это слово иногда писалось «джасс» или даже «джасз». Вскоре черные оркестры тоже начали записываться и получили широкое признание. Поворотным пунктом стал 1917 год. Как выразился один историк, «к 1917 году джаз, народная музыка юга, превратился в доходный товар»[712]. Как бы ни прижимала его элита родного города, новый звук Болдена стал достоянием всего мира.

* * *

В Новом Орлеане с вступлением Америки в войну – и одновременным началом нового этапа реформ по борьбе с пороком – ситуация для местных джазменов стала катастрофической. И немаловажной проблемой стало то, что многим музыкантам теперь приходилось волноваться о призыве в армию.

В июле федеральное правительство объявило всеобщий призыв, которому подлежали мужчины в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года. Луи Армстронг и другие восходящие звезды были еще слишком молоды, чтобы волноваться, но большая часть других музыкантов попадала под призыв, а служить хотелось немногим. Однажды вечером, после концерта, на котором присутствовал секретарь мэра Бермана, Мануэль Манетта, игравший в оркестре Ори спросил его, не придется ли оркестру прекратить существование. Секретарь сказал, что беспокоиться не стоит, все женатые участники оркестра не попадут под призыв. Как позже вспоминал Манетта: «Многие ребята тогда как с цепи сорвались и совсем забыли о своих женах. Хотя, – признал он, – с женами они [вскоре] помирились»[713].

Гораздо более серьезной проблемой был сопутствующий ущерб от другой войны – между реформаторами и королями разврата. Старания комиссара Ньюмана ликвидировать лачуги проституток, сегрегировать Сторивилль и принудить его обитателей к соблюдению закона Гея-Шаттака уже привели к массовым увольнениям музыкантов, официантов, барменов и проституток[714]. Воодушевленный этими успехами (и растущей поддержкой среди реформаторов), Ньюман обратил взор на жесточайшее принуждение к соблюдению воскресного закона. Он приказал наряду патрульных надеть штатское и наведываться в салуны в субботний день, чтобы ловить нарушителей. Мэру Берману такой шаг казался чрезмерным. Он заявил, что использование полицейских в штатском для того, чтобы «шпионить за дельцами»[715], противоречило принципам и могло лишь усугубить недоверие к полиции и послужить стимулом к мошенничеству. Но Ньюман был с ним не согласен. «Если вы думаете, что полицейские в форме могут поймать нарушителей “воскресного закона”, то с таким же успехом вы могли бы звонить грабителям по телефону и сообщать, что вы уже выехали, чтобы их арестовать»[716], – настаивал он.

Но Берман не поддался. Мэр велел суперинтенданту Рейнольдсу прекратить операцию; Ньюман, являвшийся номинальным начальником полиции, отдал приказ продолжить операцию. Когда однажды в воскресенье полицейские не смогли решить, надевать им форму или нет, конфликт достиг кризисной точки – и Берман победил. В самодовольном заявлении для прессы Ньюман объявил о своей отставке с поста комиссара по общественной безопасности. «Не думаю, что смог бы спокойно проспать хоть одну ночь, пока надо мной висит это, – сказал он. – Это нарушение всех моих принципов и нравственных убеждений»[717].