Джефферсон Уинтер. 4 книги

Разыгравшись, я сразу начал с «Турецкого рондо» Моцарта. Дабы компенсировать ужасную акустику, я играл очень тихо. Чем меньше звука, тем меньше отражений. Звук у пианино был яркий, бодрый и совершенно не соответствующий настроению комнаты. Ханна и Барбара находились каждая в своем собственном аду, и я заполнял игривыми проигрышами пробелы в этом мраке.

Мне было шесть, когда мать научила меня играть это произведение. Я помню, как мы сидели рядом за инструментом, я изо всех сил пытался сыграть черные точки на нотном листе, преодолевая строки ноту за нотой. Мать подбадривала меня, когда мне это требовалось, помогала мне справиться с самыми сложными пассажами. Пройдя пьесу от начала до конца несколько раз, мне больше не нужно было смотреть в ноты. Если я забывал их, то просто закрывал глаза, и они представали перед моим внутренним взором.

После получасовых попыток у меня так и не получилось освоить пьесу. Я выучил каждую ноту, каждый такт, но что-то было не то, а я не мог понять, что именно. Мать, видимо, почувствовала мою неудовлетворенность, велела мне перестать играть и посмотреть на нее. Она улыбнулась и дотронулась до головы: «Музыка исходит не отсюда, Джефферсон». Потом она легонько постучала по левой стороне груди: «Она идет вот отсюда. Всегда помни об этом».

Затем она велела мне подвинуться, положила руки на клавиши, закрыла глаза и начала играть. Она касалась тех же нот, что и я, играла те же самые такты, но на этом сходство заканчивалось. Ее пальцы легко взлетали над клавиатурой, она улыбалась все шире, а в звуках, заполнивших нашу маленькую музыкальную гостиную, слышалась чистая радость.

Каждый раз, когда я слышу это произведение, я вспоминаю мать и то, чему она научила меня в тот день. И я благодарю ее за этот урок. «Турецкое рондо» звучит очень часто — и в лифтах, и в рекламе, и в торговых центрах. Она встроена в тысячи детских игрушек. Почти везде оно исполнено бессердечно, но это неважно. Когда я слышу его, где бы я ни был, я переношусь в тот далекий день и слышу игру своей матери.

Закрыв глаза, я попытался отключить голову и играть от сердца. Я вернулся в ту маленькую комнату, где рядом со мной сидела мать, в тот день, когда у нас было в запасе еще пять лет до конца нашего семейного мира. Я снова вернулся в то время, когда нам было хорошо, и это был один из лучших дней в моей жизни.

И сейчас я играл для своей матери и для шестилетнего ребенка, который еще ничего не знал. Но более всего я играл для Тэйлора. Иногда горе и боль можно победить, только притворившись, что их нет. Иногда единственный способ не погрузиться во мрак — быстро бежать к тоненькому лучу света, не волнуясь о последствиях, о будущем, о «что, если» и «что было бы».

Иногда нужно заставить себя играть от сердца, даже если это последнее, что тебе хочется делать.

Я доиграл до конца и какое-то время просто сидел, положив руки на клавиши. Затем я повернулся и посмотрел прямо в глаза Барбаре.

— У Сэма был секрет. Что-то, из-за чего его могли убить. Что это было?

58

— Я не знаю, о чем речь, — без малейших колебаний ответила она.

Я задал вопрос, и Барбара Гэллоуэй тут же на него ответила. Казалось, она ожидала его, и у нее был наготове правильный ответ. Она говорила вежливо и уважительно. Это был ответ воспитанного человека, ответ, который диктовали ей воспитание и передаваемые из поколения в поколение нормы. Ее бабушка наверняка была «южной красавицей» в те времена, когда это понятие что-то значило. Ее мать воспитывалась в этом же духе, и в свое время он дошел и до Барбары.

— Вы врете, — сказал я.

— А я хочу, чтобы вы покинули дом.

Она говорила вежливо, но слова были как ледышки.

— Вы помните офицера Тэйлора?

— Конечно, помню.

— В эту секунду он в операционной в Шривпорте, и неизвестно, выживет ли.

— Какое это отношение имеет ко мне?

— На него напал тот же человек, который убил вашего мужа, — я дал знак Ханне подойти ближе. — Это Ханна Хэйден, невеста офицера Тэйлора. У них были большие совместные планы, которые теперь не факт, что сбудутся.

— Вы не можете ставить мне это в вину.

— Вы не обо мне думайте, а о тихом голосе в вашей голове, который вы называете совестью. Этот голос просыпается, когда вы пробираетесь к холодильнику и едите что-то вредное. Как думаете, что он скажет вам теперь? Да у него просто праздник начнется. Он вас не оставит до самой смерти. Он будет вас будить по ночам, чтобы мучить и истязать. И в эти моменты, думаете, ваши отрицания хоть что-то изменят?

— Миссис Гэллоуэй, — вмешалась Ханна. — Если вы знаете что-то, что может нам помочь, я вас умоляю, скажите.

Барбара отвела глаза от меня и посмотрела на Ханну.

— Как долго вы вместе?

— Четыре года.

— А когда поженитесь?

— Когда придет день.

— А дети? Вы хотите детей?

Ханна кивнула.

— Не прямо сейчас, но да, через пару лет мы хотели бы иметь детей.

— Насколько серьезны травмы у вашего жениха?

— Очень серьезны. — Ханна еле сдерживалась, чтобы не зарыдать. Она вытерла рот, провела рукой по волосам. — Он может умереть.

Барбара помолчала и затем сказала: