Джеймс Миранда Барри

Я не ожидал увидеть настолько вульгарную роскошь. Алиса восседает, как восточная царица, в блеске стекла и золота. Все вокруг сверкает мрамором, инкрустациями, полировкой, драгоценностями, избытком. И сама леди блестит от избытка шелка и камней. Она богата. Каждый тяжелый браслет, ожерелье, сережка подтверждают ее богатство. Ее атласные туфли на удивление громко стучат по полу. Психея скользит на паркете, добирается до островка безопасности на аладдиновом ковре и беспомощно озирается, встречая повсюду свои отражения. Я вижу себя, повторяющегося до бесконечности в двух противостоящих ампирных зеркалах. Щеку мне щекочет букет из цветов и павлиньих перьев. Ряд силуэтов, обрамленных серебром и перламутром, покрывает стену рядом с бледной мраморной колонной камина, и я снова вижу себя – в крупном формате, – мой черный профиль, моя уменьшенная голова. Каждая поверхность вопиет об актерском тщеславии. Я не могу сосредоточиться. Я не могу рассчитать расстояние. Алиса похоронила себя под грудой дорогих вещей. Именно об этом она мечтала всю жизнь. Вот она. Среди своих владений.

Я держу ее руки в своих.

Она целует меня.

Она тянет меня на диван, усаживает рядом с собой.

Психея тявкает у наших ног.

Мы смотрим друг другу в глаза.

Она нисколько не изменилась.

– Джеймс, вели этой проклятой собаке замолчать.

Это первое, что она произносит, расправляя вокруг себя армаду зеленых и золотых шелковых юбок.

– Шшшшш, Психея. Иди сюда.

Психея прыгает на диван и ревниво садится между нами.

– Только не на мое платье, – рычит Алиса.

Мы все пересаживаемся.

– Ты – вероломное чудовище. Я подумываю о том, чтобы дать тебе отставку как возлюбленному. Ты здесь с середины августа и не написал мне ни слова. Ты прекрасно знал, где я. У тебя был линкольнширский адрес. Я совершенно случайно узнала, что ты вернулся. Какой-то глупый юноша сказал мне, что ты в Лондоне, и спросил, правдивы ли старые сплетни. О том, что у нас когда-то был роман. Я чуть не спустила его с лестницы. Я не знаю, что меня сильнее разозлило – его наглые инсинуации или то, что ты мне не написал. Объясни свое поведение.

– Вот я, Алиса.

– Ну, хоть что-то.

Она внезапно улыбается – огромная, радостная вспышка удовлетворения. Ее лицо стало круглее. Фигура отяжелела. Но улыбка та же. Мы сидим и смотрим друг на друга. Она сжимает мне руку. Потом читает в моих глазах ужас от окружающего убранства и удовлетворенно оглядывает комнату.

– А чего же ты ожидал, Джеймс? Что я буду голодать на циновке и замаливать грехи? Или что я в свои годы стану любовницей очередного богача? Или что буду, как раньше, одеваться солдатом и показывать на сцене свои ноги? Тебя не было тридцать лет, Джеймс. За тридцать лет многое может измениться.

Может. Я смотрю на ее ковры, на фарфоровые вазы с обвитыми вокруг них китайскими драконами, на тяжелые венецианские канделябры. Я смотрю на обитые шелком диваны, на палисандровые столики с инкрустацией, на толстые золотые кисти по краям ее бархатных портьер, на бесконечные ряды фарфоровых пастухов, играющих на дудочках в буфетах, на мальчиков-мавров в натуральную величину с корзинами фруктов и цветов, на фламандские гобелены семнадцатого века. Что на них изображено? Дидона и Эней обнимаются в пещере, Дидона восходит на погребальный костер, Эней вдалеке на борту корабля, спиной к ней, смотрит в сторону Рима. Греческие вариации на противоположной стене изображают разные классические изнасилования с участием Зевса, принимающего облик быков, лебедей, молний и золотых дождей. Молния особенно интересна. Семела возлежит на саркофаге в самый момент экстаза и зачатия. Указующий палец Зевса выткан сверкающим золотом и направлен точно в нужное место. Картина напоминает сомнительные итальянские «Благовещения», которые я имел несчастье видеть в Риме. Она совершенно непристойна.

– Тебя не смущают эти гобелены?

– Нет. А что? Они принадлежали Адольфусу. Я их никогда толком и не рассматривала.

– Все они изображают женщин, подвергшихся насилию или покинутых. А на этой – я пытаюсь истолковать неизвестный мне миф – героиню зверски и противоестественно бесчестит стая сатиров.

– Правда? Какой ужас. Я не знала, что они такие неуместные. Правда, Адольфус их держал в своих личных комнатах…

Алиса бросает взгляд на темные стены. Я понимаю, что она очень близорука, но из тщеславия не носит очки на цепочке. Мгновение спустя она снова опускается в свои шуршащие юбки.

– Бог с ними. Может, они и безнравственны, но зато стоят целое состояние.

Я печально пожимаю плечами. Алиса нисколько не изменилась.

– Не ухмыляйся, – резко говорит она. – Ты всегда пользовался всеми благами мира, даже не прося о них.

– Это верно.

Я, как старомодный моралист, хочу сказать ей, что деньги не важны, что главное в жизни – преданность и страсть, но Алиса играет на стороне Сатаны и любит Царство Мира Сего. Она удовлетворила все свои желания и ни о чем не сожалеет. Она, пожалуй, рада, что все ее грехи прощены. Да и что это за грехи? Обаятельные похотливые старые мошенники с дряблой кожей на шее, как у индюков?