Джейн Эйр

Вовсе нет. У меня не меньше права умереть, чем у него, когда придет мой час. Но я намереваюсь дождаться этого часа, а не приблизить его, взойдя на костер, как супруга какого-нибудь индийского раджи.

Не прощу ли я его за такую эгоистическую мысль, не закреплю ли прощение миротворческим поцелуем?

Нет, прошу извинить меня.

Тут я услышала, как меня объявили «твердокаменной малюткой» с добавлением, что «любая другая женщина растаяла бы, услышав такую хвалебную песнь в ее честь».

Я заверила его, что от природы очень тверда – настоящий кремень, как он будет часто убеждаться. К тому же до истечения ближайших четырех недель я намерена показать ему все разнообразные колючие стороны моего характера – пусть он до конца разберется, какую сделку заключает, пока еще не поздно от нее отказаться.

Может быть, я помолчу и попробую разговаривать разумно?

Я помолчу, если он хочет, ну а в остальном льщу себя мыслью, что я и сейчас разговариваю вполне разумно.

Он позлился, поворчал, поиронизировал. «Очень хорошо, – думала я, – бесись и язви, сколько душе угодно, но я убеждена, что держаться с тобой следует именно так. Ты мне нравишься больше, чем способны выразить слова, но я не поддамся сладкой сентиментальности и этой пикировкой не подпущу тебя к краю пропасти, а кроме того, парируя твои выпады, сохраню между нами расстояние, наилучшее для нашей взаимной пользы».

Мало-помалу я довела его почти до исступления, а когда он оскорбленно отошел в дальний конец гостиной, встала и со словами «спокойной ночи, сэр», произнесенными моим обычным почтительным тоном, выскользнула в боковую дверь и была такова.

Такой системы поведения я придерживалась весь испытательный срок с совершеннейшим успехом. Он, правда, сердился и не скупился на резкости, но я видела, что тем не менее все это было очень ему по вкусу и что покорность овечки и чувствительность голубки хотя и польстили бы его деспотизму, однако угодили бы его здравому смыслу, удовлетворили бы его проницательность и даже пришлись бы ему по нраву куда меньше.

В присутствии кого-либо еще я, как и прежде, была очень почтительна и молчалива, так как всякое иное поведение выглядело бы неуместным, и только во время наших ежевечерних встреч я все время ему перечила и ставила препоны. Он продолжал посылать за мной, едва часы били семь, однако, когда я являлась перед ним, с его уст уже не срывались медовые обращения вроде «любовь моя» или «милая». Самыми мягкими моими обозначениями были «наглый котенок», «злокозненный эльф», «нечисть», «оборотень» и тому подобное.

Вместо ласковых взглядов меня теперь дарили гримасами, пожатие руки сменилось щипками повыше локтя, а вместо поцелуя в щеку меня больно дергали за ухо. Тем лучше: эти гневные знаки внимания я решительно предпочитала любым выражениям нежности. Миссис Фэрфакс, как я замечала, весьма одобряла мое поведение и перестала тревожиться за меня, а потому я не сомневалась, что поступаю правильно. Мистер Рочестер утверждал, что я совсем его замучила, и грозил страшно отомстить мне за мои выходки, едва истечет назначенный срок – а ожидать этого оставалось совсем недолго. Я тайком посмеивалась над его угрозами. «Мне удается держать тебя в узде сейчас, – размышляла я, – и не сомневаюсь, что я сумею преуспеть в этом и дальше. Если одно оружие утратит силу, придумаем другое».

Тем не менее я взяла на себя нелегкую задачу. Как часто мне хотелось не дразнить его, а радостно ему уступить. Мой будущий муж стал для меня всем миром и даже более – почти моей надеждой на небесное блаженство. Он встал между мной и религиозными помыслами почти так же, как тень луны заслоняет солнце от людских глаз в часы полуденного затмения. В те дни я не видела Бога, но лишь Его создание, сотворив из него себе кумира.

Глава 25