Джек

Маду с невыразимой грустью бросил ему на ходу: «Зд'аствуй, мусье!»-и больше в тот день о нем не было разговора. Занятия, по обыкновению, шли как попало, перемены — тоже. Лишь время от времени то громче, то тише из комнаты мулата долетали приглушенные расстоянием сильные удары и жалобные стоны. Даже когда эти зловещие звуки стихали, охваченному ужасом Джеку чудилось, будто он все еще слышит их. Г-жа Моронваль, видно, тоже сильно волновалась, и, когда стоны доносились отчетливее, книга плясала у нее в руках.

К обеду директор вышел утомленный, но сияющий.

— Каков ме'завец! — сказал он жене и доктору Гиршу. — Каков ме'завец!.. Подумать только, до чего он меня довел!

У него и вправду был вид человека, изнемогающего от усталости.

Вечером, войдя в дортуар, Джек увидел, что соседняя кровать занята. Бедный Маду до того замучил своего наставника, что сам слег, причем до постели он не мог добраться без посторонней помощи.

Джеку так хотелось поговорить с ним, подробней расспросить его о коротком, но мучительном путешествии, но от Маду не отходили г-жа Моронваль и доктор Гирш, — они склонились над мальчиком, который, видимо, дремал, тяжко вздыхая во сне, как это обычно бывает с детьми, когда они весь день горевали и плакали.

— Вы по-прежнему полагаете, что он не болен, господин Гирш?

— Не больше, чем я, госпожа Моронваль… На людях этой породы, доложу я вам, шкура прочнее брони монитора![14]

Когда они ушли, Джек взял руку Маду — эта лежавшая поверх одеяла темная рука была шершава и горяча, как только что вынутый из печи кирпич.

— Добрый вечер, Маду!

Негритенок приоткрыл глаза и с мрачным унынием глянул на своего друга.

— Маду конец, — едва слышно прошептал он. — Маду потерял гри-гри. Больше никогда увидеть Дагомея. Конец…

Так вот почему он не мог покинуть Париж! Спустя два часа после его побега из гимназии, когда он искал в одном из пригородов выход из столицы, пятнадцать франков, с которыми его отправили на рынок, и висевшая у него на шее ладанка перекочевали — причем он сам даже не заметил как — в карман одного из тех околачивающихся возле застав проходимцев, для кого хороша любая добыча: подобно хищным птицам, они накидываются на все, что блестит.

Маду сразу перестал думать о Марселе, о кораблях, о морском путешествии, хорошо зная, что без своего гри- гри ему нипочем не добраться до Дагомеи. Он тут же повернул назад и целую неделю, днем и ночью, бродил по трущобам Парижа в поисках своего амулета. Боясь, что его схватят и снова отправят к Моронвалю, он вел ту ночную, тревожную, скрытную жизнь, какую ведут в Париже те подозрительные люди, что промышляют воровством и убийством. Он ночевал в недостроенных домах, на пустырях, в сточных трубах, под мостами, где свистит ветер, за оградами театров, под столами, где раздают даровую похлебку.

Маленький, темнокожий, он незаметно проникал всюду, и всюду кишела какая-то жизнь. Порок слегка прикасался к нему, как мерзкая ночная птица прикасается своими липкими бесшумными крылами. Воры делились с ним хлебом, ибо и воры бывают иногда сердобольны. Он был свидетелем ночных дележей и пирушек, которые устраивали убийцы в подвалах домов, безмятежно спал рядом с бандитом. Но что ему было до них? Он искал свой талисман и проходил мимо всех этих мерзостей, даже не замечая их.

В необъятных парижских трущобах маленький король чувствовал себя так же спокойно, как в дагомейских лесах, куда Керика брала его с собой на охоту и где они располагались лагерем: разбуженный ночью ревом слонов и бегемотов, он видел, как под слабо освещенными гигантскими деревьями вокруг бивуака бродят чудовищные тени хищников, а в листве, совсем рядом, проползают змеи. Но Париж и его чудовища, пожалуй, еще грознее всех лесов Африки, и негритенок испытал бы непреодолимый страх, если бы он больше замечал и больше понимал. По счастью, все его мысли были заняты поисками амулета, и тут, как во время охоты в далекой Дагомее, он верил, что Керика сумеет защитить его…

— Маду конец!

В тот вечер маленький король ничего больше не сказал — так он был обессилен, — и его сосед уснул, не разузнав подробностей.

Среди ночи Джек внезапно проснулся. Маду смеялся, пел и быстро-быстро разговаривал сам с собой на родном языке. У него начинался бред.

Утром спешно послали за доктором Гиршем, и тот объявил, что Маду серьезно болен.

— Ого, какой менинго-энцефалит! Просто прелесть! — возбужденно говорил он, потирая руки, и желтые его пальцы блестели, как кегли. Очки сверкали. Видно было, что он в восторге.