Джек-Брильянт: Печальная история гангстера

И Джек, вне себя от счастья, раскрыл халат Мэрион и устремил взор на ее райские кущи. Чудное видение. И сейчас — прекраснее, чем когда бы то ни было. Джек низко пал. На самое дно. А сейчас, точно астральный резиновый мяч, вновь взмыл к самым звездам. Обняв Мэрион, он вновь испытал головокружение.

— Я на вершине счастья, — прошептал он ей на ухо, — на самой вершине, черт возьми.

— Вот и хорошо, Джекки.

— Я опять победил.

— Вот и хорошо. Лучше некуда.

Джек знал, что победители празднуют свои победы не на небе, а на земле. Ты нашел самую красивую женщину на Восточном побережье. Ты отдал свое тело в распоряжение ее тела. Ты выключил радио, а потом отдал ее тело своему телу. Твое тело поблагодарит тебя за такой подарок. Твое тело будет счастливым телом.

Джек громко рассмеялся, повалившись на подушку. Раскатисто хохотнул: «Ха!»

Самогон подешевел, стоил всего тридцать пять центов за пинту, и мальчишки сосали его через соломинку. Охлажденное пиво подешевело до пяти долларов за галлон, и вам могли принести его прямо домой. Студентки давали своим ухажерам слово, что не будут заказывать выпивку, если она стоит больше пяти центов. Дороти Дикс[80] сочла это «шагом в правильном направлении», ибо брак теряет свою притягательность — главным образом из-за растущего прожиточного минимума.

Джек вспомнил, как однажды ночью в Хейнс-Фоллсе он проник в сокровищницу Кики и наткнулся на что-то твердое.

— Что там у тебя, черт возьми?!

— Пробка.

— Пробка? Как она туда попала?

— Это пробка от бутылки итальянского вина, я сама ее себе вставила. Вместо пояса целомудрия — пробка от вина…

— Ты что, спятила?

— Не выну, пока не дашь слово, что на мне женишься.

Но с этой идеей Кики носилась недолго, и, когда он вошел в нее в ту сказочную ночь в Олбани, никакой пробки не было, ультиматума не было — оргазма, правда, не было тоже. Джек ввел и утвердился, Мэрион увлажнилась — теперь, казалось, они «будут танцевать всю ночь». Но Джек довольно быстро устал, да и Мэрион перестала стонать от удовольствия. Они откатились каждый на свою половину постели, жар сменился прохладой, дыхание нормализовалось, артефакты высохли.

Не развязывая шнурков, он стянул один башмак, и тот упал на пол. Стал стаскивать и второй, однако обратил вдруг внимание, что носки у башмака сбиты, и вспомнил тот вечер, когда после перестрелки в «Высшем классе» сам явился в полицию. В полицейский участок на Сорок седьмой улице он вошел в синем пальто в талию с бархатным воротником, в белом, как снег, шарфе, в темно-синем двубортном костюме из сержа, в черно-сером галстуке и в штиблетах, начищенных до такого блеска, что они казались лакированными; дополнял туалет слегка сдвинутый набок котелок. В тот вечер Джек как никогда чувствовал свою значимость — ему вспомнился Винни Реймонд с Ист-Альберт-стрит, который точно так же каждый вечер шел мимо дома Брильянтов в своем котелке и в своих до блеска начищенных туфлях и коротких гамашах, шагал с высоко поднятой головой. Образ этого исключительного человека не шел из головы у того, кто еще удерживал стоптанный башмак на самом кончике носка. Но вот ударился об пол и второй башмак.

Под окнами квартиры Мэрион на Тен-Брук-стрит раздался автомобильный гудок. Джек поднял окно.

— Уже поздно, Джек, — крикнул ему снизу Фрэнки Теллер. — Ты же сказал «полчаса». А прошло уже два. Алиса ведь с меня спросит. «Чтобы привез его обратно, — наказала она. — Ко мне».

Но возвращаться в «Пэроди-клаб» Джеку не хотелось. Он устал от праздничного застолья, праздничных тостов, праздничной Алисы. Он опустил окно и взглянул на Мэрион, которая сидела на кровати, завернувшись в длинный, до полу, бежевый шелковый халат — его Джек подарил ей полгода назад, когда он еще сорил деньгами. Ниже колена на халате был вышит огромный коричневый цветок, такого же цвета, как полоски на рукавах. Красота. Интересно, будут ли у него женщины красивее этой?

— Ты женщин ни в грош не ставишь, — заявила Мэрион.

— Слушай, детка, хоть сегодня не цепляйся, ладно? Дай кайф словить.

— Ведешь себя с нами, как с кошками, черт побери. Гладишь нас, щекочешь да сюсюкаешь: «кис-кис-кис».

Вспомнив все это, Джек рассмеялся. Повалился головой на подушку и захохотал. Она права. Посмотришь кошке в глаза — и она заурчит. Если любит, будет сидеть и никуда от тебя не убежит. Хочет, чтобы ее за ушком почесали. Чтобы теребили ей усы. Дай ей то, что она хочет, и она заведется. С пол-оборота. Джек засмеялся, оторвал ноги от пола и заметил, что все еще сидит в носках.

Он сел на кровати, стянул один носок, бросил его на башмак, но промахнулся.

…я пью за его неуживчивость, за стремление не совратить мир, а устрашить его, плюнуть в лицо общественному мнению, которое заклинает, «чтобы никто не проводил сына своего и дочери своей чрез огонь Молоху.[81]