Джек Лондон: Одиночное плавание

Свой тюремный опыт — историю тридцатидневного пребывания в исправительной тюрьме округа Эри в городе Буффало — Лондон отразил в двух очерках «Дороги»: «Сцапали!» и «Исправительная тюрьма». И тот и другой с изрядной долей иронии воспроизводят этот опыт. Но пусть читателя не обманывает веселая интонация этих историй. Все-таки это беллетристика, и цель писателя — прежде всего развлечь читателя. Но, как автор ни пытается скрыть за напускной бравадой катастрофичность происходящего, ужас перед открывшейся бездной нет-нет да и прорывается. Лондон пытался показать (а может, и доказать!), что в его случае все шло и закончилось благополучно, хотя и замечал, что это скорее исключение из правил. Но как сложилось это «исключение»?

А вот как: после суда заключенных сковали попарно, погрузили на поезд и повезли в тюрьму. «Цепь была довольно длинная, — вспоминал писатель, — и мы со звоном и лязгом расселись попарно на скамьях вагона для курящих. Как ни горячо негодовал я по поводу издевательства, учиненного надо мною, всё же я был слишком практичен и благоразумен, чтобы терять из-за этого голову. Все было так ново для меня. А впереди еще целый месяц чего-то неизведанного… Я стал озираться кругом, ища кого-нибудь поопытнее меня. Я уже знал, что нас везут не в маленькую тюрьму с сотней арестантов, а в настоящий исправительный дом с двумя тысячами узников, заключенных на сроки от десяти дней до десяти лет. На скамейке позади меня сидел здоровенный, коренастый мужчина с могучими мускулами. На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Я присмотрелся к нему. В выражении его глаз заметны были юмор и добродушие, в остальном он больше походил на животное, и можно было предположить, что он совершенно аморален и наделен звериной силой и всеми звериными инстинктами. Но выражение его глаз — это веселое добродушие зверя, когда его не трогают, — искупало многое, во всяком случае для меня. Он был моей “находкой”. Я “нацелился” на него. И покуда… поезд мчался в Буффало, я разговорился с этим человеком, сидевшим позади меня. Его трубка была пуста. Я набил ее табаком из моего драгоценного запаса, — этого табаку хватило бы на десяток папирос. Да что там, чем дольше мы с ним беседовали, тем больше я убеждался, что это действительно находка, и в конце концов разделил с ним весь мой табак. <…> Я поставил себе целью приноровиться к этому человеку, еще не подозревая даже, до чего удачен мой выбор».

И по водворении в тюрьму новый знакомец действительно помог: с его помощью юноша сохранил свои вещи, а затем (через два дня) был освобожден от общих работ и заделался «коридорным».

Товарищ Джека был явно «в авторитете» и, видимо, немалом, раз сумел провернуть такое всего-то за пару дней. Что же это был за человек? Лондон рассказывал: «Он никогда не сидел в той “исправилке”, куда нас везли, но успел отсидеть в других тюрьмах — где год, где два, а где и целых пять — и был начинен арестантской премудростью». То есть это был самый настоящий уголовник с богатым тюремным опытом, который не только знал все о тюрьме, но и жил по уголовным понятиям. Можно поверить в следующую фразу из очерка: «Мы довольно быстро освоились друг с другом, и сердце мое дрогнуло от радости, когда он посоветовал мне во всем его слушаться». Могло и «дрогнуть»… И вполне — «от радости». Несмотря на всю свою браваду, Джек был все-таки еще очень молод — как помним, ему не так давно исполнилось восемнадцать. Старая тюремная заповедь: «не верь, не бойся, не проси» — ему была, разумеется, неизвестна. «Он называл меня малый», — вспоминал Лондон. Вполне вероятно. Но — «и я называл его так же». А вот в это не верится. Не могло этого быть. Невозможно. И возникает вопрос: какие отношения связывали юношу со старым уголовником.? Во-первых, очевидно, что Джек обратился за помощью к нему. Но сделал это не сразу. Сначала он взялся бунтовать: «На следующий день я обратился к надзирателю. Я потребовал адвоката. Надзиратель высмеял меня. Надо мной смеялись все, к кому бы я ни обращался. Фактически я был отрезан от мира. Я вздумал написать письмо, но узнал, что письма читаются, подвергаются цензуре или конфискуются тюремными властями и что “краткосрочникам” вообще не разрешено писать писем. Тогда я попробовал переслать письма тайком через заключенных, выходивших на волю, но узнал, что их обыскали, нашли мои письма и уничтожили». На это ушло, конечно, несколько дней.

«Но шли дни, и я мало-помалу “умнел”, — сообщает Лондон. — Я собственными глазами увидел в этой “исправилке” вещи невероятные и чудовищные». О некоторых из них он поведал в очерке «Исправительная тюрьма». В результате: «Возмущение испарялось, а страх все глубже пускал корни в моей душе. Я присмирел, утихомирился и с каждым днем все более укреплялся в решении не поднимать шума, когда выйду на волю».