Джентльмен Джек в России

Желтый звук из глубокого детства, густой, плюхающий, сладкий — Энн взбивает яйцо с сахаром и вином. Приятная, тяжелая, теплая жидкость наполняет рот, согревает горло, обволакивает ноющий желудок. Теперь спокойно, светло, уютно, как в Шибдене, возле мягкой, пахнущей пудрой и старостью тетушки. Тускло дрожат алтарные свечи, оплывает смутный дощатый угол, медовым воском стекает по темной сырой стене иконный лик. Остаются только глаза. Карие, проницательные, бархатистые глаза смотрят на нее, ледянисто поблескивая стеклами, и от их движения остро вспыхивает огонь. Ее веки послушно распахиваются — пламя неприятно ерзает, вверх и вниз, ранит сухим дыханием. Больно смотреть. Но беспокойные глаза не отпускают. Они бегают, словно цирковые, внутри двух рингов, двух горящих золотых окружностей — внимательный немецкий доктор, надев очки, проводит осмотр. Что-то он сейчас ей скажет. Она больна — она это знает. Что-то пропишет. Черные зрачки движутся по золотистым окружностям, повторяя ее путь. Кутаис — горы Рачи — Кутаис — круг замыкается. Кутаис — Зугдиди — горы — Кутаис — круг замыкается. Два пути, две окружности золотой оправы, сходятся в бесконечность на переносице беспокойного доктора.

Хинин — ее опять мучат хинином. Энн приподнимает ей тяжелую голову, ледяная ложка неприятно стучит по зубам. Брызжет адская горечь, иголками вонзается в каждую клеточку тела. Ее будто поднимают на штыки и бросают на ледяные булыжники. И острыми, словно лезвия, пальцами рассекают плоть, выворачивают наизнанку, словно бурдюк. Обмазывают черной вязкой жижей, нефтью, глиной, болотной гнилью. Она проваливается, тонет в этой мути. Как холодно. Какой нестерпимый звон в ушах — уничтожающий смех Софьи, раскатистый, пенно-белый, как водопад, срывающийся в пропасть, как тысячи колоколов мертвого Мартвили. Настойчивый, страшный последний звон, словно вой одинокой ночной вьюги перед выстрелом, словно утробное мычание белого отшельника, что смотрит на нее пустыми глазницами и гладит истлевшей ладонью ее лицо. Он что-то знает. Он протягивает подарок — вкладывает в руку нечто крохотное, хрупкое, пульсирующее, словно сердце. Это овсянка, с желтым хохолком и красной грудкой, тяжело дышит, дрожит, бьет крыльями. Анна раскрывает пальцы, и птица вылетает. Звонким солнечным бликом мечется, кружит по затхлой, умирающей сакле и вырывается на волю через окно, обращая его в многоцветный, солнцем, вином, любовью напитанный витраж Исфахана.

Играя, переливаясь в лучах, глотая прохладу нездешней лазури, она летит над прозрачными реками, холмами в изумрудных кустарниках, над Эльбрусом в белой сванской шапке, над коварным, словно черкес, Казбеком, над обманщиком Тифлисом, млеющим в сладкой дымке базарных харчей, над Севаном и Эриванью, над желтой молчаливой пустыней в ломаных бесконечных линиях сгинувших в песках безымянных жизней. Через горы, через пыль барханов. Туда, где солнце — золотой динар и небо из чистейшей бирюзы. Где реки словно изумруд и горы из лазоревых сапфиров. Туда, где древние стоят мечети, великие, как тот, кому они в моленье тянут минареты, кому поют азаны голосами муэдзинов. К тебе они взывают, о любовь моя.

Туда, где наслажденья бесконечны, где жизнь богата и изысканно-красива, словно узорчатый ковер Тебриза, словно цветные стекла эндеруна, где день за днем и век за веком лежит персидский шах, с пушистой бородой до самых глаз, в шелках и золотой парче, вкушает яства, пьет вино и пригубляет чистый мед любви из драгоценной чаши наслаждений. О звезда моя, о возлюбленная моя.

И каждый день, из века в век, бьет барабан, ревет зурна и глухо стонет трепетный кеман. Три девы в шелковых вуалях, три гурии покорно исполняют пред шахом танец страсти. Кружатся, извиваются, переливают гибкими руками, звенят браслетами и серебром улыбок. Но среди них есть лишь одна, прекрасная, и юная, и бледная. О ней тоскует трепетный кеман. О ней страдает сердце падишаха. Она танцует, прикрыв лицо вуалью и обращая руки к небу, будто молит о пощаде. Танцует и парит, не чувствуя земли, не ведая земного притяженья. Все выше она, все ближе к небу. И вот становится прозрачным перышком — и птичка с желтым хохолком и красной грудкой подхватывает и несет его к холодным звездам, что под рыданья старого кемана день ото дня, из века в век луне слагают вирши о любви и страсти. Богом избранная, Богом воспетая, рисунок творца, звезда звезд, с душой расстаюсь, когда о тебе мечтаю. Жизни жду от тебя. Ты любовь моя.

Послесловие. Возвращение

Анна Листер скоропостижно скончалась 22 сентября 1840 года в Кутаиси или Зугдиди или где-то в дороге. Об этом ни слова в дневнике — он затих 11 августа, в Джгали, скверной деревушке, пораженной, как и все вокруг, лихорадкой. Врачи боролись за жизнь Анны — вливали микстуры, хинин, делали припарки, пускали кровь. Все тщетно. Они лишь констатировали смерть, наступившую «в результате горячки». Возможно, это была малярия.