Джентльмен

Рыдлов. И уж будьте покойны. Ручаюсь за разнообразие. Любимый отдел будет. (Пьет ликер.)

Мисс Уилькс. Ларя! Надеюсь, не переступите границ.

Лебедынцев. Затем внутренние корреспонденции. Тут желчи, яду побольше. Сергей Павлович на это мастер. Сам был и земцем, и думцем, и сельским хозяином. Пусть только вспомнит окладные листы, элеваторы, грунтовые дороги, всякие собрания, заседания, комиссии, съезды — и вскипит. А если будет остывать, мы ему напомним Общество взаимного поземельного кредита и утраченные им Монрепо.

Боженко (махнув рукой). «Я помню все…» Подогревать не надо.

Остергаузен. Недурно будет сопоставить все это с прибалтийским благоустройством, отдавая последнему преимущество.

Боженко. Ну, уж это, брат, дудки! У вас же хорошо, да вас же еще и хвали!

Лебедынцев. Отдел общественных вопросов. Высокоуважаемый Вадим Петрович придаст ему несколько элегическое настроение, и этим дополнит общую расцветку номера.

Боженко. Совсем радужная бумажка.

Гореев (дрожащим от негодования голосом). Прежде чем ответить вам, я бы желал дослушать этот план хищнического набега.

Мисс Уилькс (Остергаузену). Боже мой! Боже мой! И, кажется, совершенно трезвый. Shocking!

Боженко. Вы его с нами не смешивайте. Он, кроме воды, в рот ничего не берет.

Рыдлов (подходя к жене). Ваш отец не умеет себя держать как джентльмен.

Остужев (быстро Рыдлову). Во-первых, об этом не тебе судить.

Эмма Леопольдовна. Во-вторых, дамам замечаний не делают.

Чечков. Сядь, попочка, в колечко.

Рыдлов с досадой садится и выпивает ликеру.

Лебедынцев. Знаю наизусть все истрепанные возражения наших противников. Затем злобы дня, господа! Тут нужен особенный человек, такой, как я. Я не люблю драпироваться и объявляю свой девиз во всеуслышание: силен только тот, кто надо всем смеется. У нас в Москве зубоскальства больше огня боятся и любят, как душу. Нам некогда разбирать, кто подвернется под руку. Успех — вот и все.

Гореев. Ненадолго.

Мисс Уилькс. Ах, боже мой! Почему же, мой друг? Во всем цивилизованном мире так… Даже называют шестой великой державой.

Лебедынцев (вставая). Прибавьте к нашей программе романы Остужева в фельетонах и хлесткую театральную критику.

Рыдлов. Я и ее беру на себя…

Лебедынцев. И номера газеты покроют всю Москву от Таганки до Дорогомилова, от Замоскворечья до Сокольников. Отвага и смех — вот слова нашего знамени. Пью за него.

Остужев. И пьешь слишком много.

Лебедынцев. Но никогда не напиваюсь, Андрюша. Только голова становится все яснее и яснее.

Рыдлов. Урра!

Общий говор. Многие встают с места.

Гореев (встает взволнованный и бледный. Рукою нервно теребит какую-то безделушку на столе). То, что здесь происходит, есть поругание задач общественности и печати. Я сорок лет служу ей… Я в праве это сказать. Не прикасайтесь к ней… нечистыми руками. Все можно простить журналисту: увлечения, резкости, крайности, ошибки — все, лишь бы в нем была вера и убеждение. У вас нет ничего, кроме жажды успеха и власти…

Рыдлов. Возражайте, Егор Егорович.

Лебедынцев. Старые песни.

Гореев. Вечные песни. Собрались люди, играющие первенствующую роль в современном обществе. Прежде начинали с грошей — у вас для начала миллион. Прежде мы могли говорить с сотнями — вас читают уже сотни тысяч. И что же вы собираетесь говорить им? Во имя чего вы к ним обращаетесь? Во имя своего успеха? Позор! Самое слово «успех» — позор.

Рыдлов. Вот тебе на! Во что же вы после этого веруете, позвольте узнать?

Гореев. Льстить ходячим течениям и низменным инстинктам, потешаться надо всем, что повыше этого, и вот ваш «успех» в ваших руках. Общество запугано напором этих развязных Аттил, наводняющих мир треском и звоном, ругающих, ругающихся, вопиющих, суесловящих. Книга забыта, задавлена, ее некогда читать. Думать некогда и нельзя при этом гаме и свисте. И это общественное мнение? Его-то и нет. Оно-то и порабощено. Ему не оставлено ни одной щелки, в которой оно могло бы себя проявить. Разве этот успех не позор?

Лебедынцев. Это успех стихийной силы. Его болтовней не задержишь.

Гореев. Успех холеры, успех наводнения. Придет день, когда общество проклянет имена тех, кто из публичного слова делал оружие своего успеха и меч борца обращал в продажный клинок бандита.

Лебедынцев. Улита едет, когда еще будет.

Рыдлов. Значит, нам вы предоставляете одно проклятие? Нечего сказать, родственник.

Чечков. Благородно изволите говорить, Вадим Петрович, но не ко времени.

Остергаузен. И неопределенно. Я с трудом могу уловить руководящую нить.

Гореев. Впрочем, говорить, кажется, бесполезно.

Рыдлов. Совершенно верно. Нас не собьешь.

Гореев (опустив голову, съежившись, как бы сконфузившись своего порыва, ищет шляпу). Меня только в вашу компанию не зачисляйте, господа, я вам не гожусь. И напрасно вы меня позвали на этот совет. (Уходит.)

Кэтт (Остужеву). Мне сделалось страшно от этих разговоров. Отец прав: точно мы грабить кого-то собрались.

Рыдлов. Андрюша, ведь ты наш?

Остужев. Я свой, душка, свой собственный.

Евгения Фоминична (глубоко вздохнув). Ах, какой это ужасный характер. Знаете, он непримиримый. Он совсем не понимает, как надо жить.