Джевдет-бей и сыновья

— Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня — всё.

— Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…

— Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?

— Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, — проговорил Мухиттин. — Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.

— Если хочешь, я принесу ликер, — сказал Рефик.

— Нет, не надо. Погубит, говоришь? — Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.

— Да, — сказал Мухиттин, взглянул на расхаживающего Омера и прибавил: — Хотя не знаю.

Весь вид Омера, казалось, говорил: «Посмотрите, какой я красивый и умный! Такого разве может что-нибудь погубить?»

Наступило молчание. Мухиттин встал и налил себе еще чая. Омер стал расспрашивать Рефика об открывшихся в последнее время книжных магазинах, тот что-то ему отвечал. В разговор вмешался и Мухиттин: рассказал об одном поэте по имени Джахит Сыткы.[56] Он с ним познакомился в каком-то мейхане, не то в Галатасарае, не то в Бешикташе. Был Джахит некрасивым и застенчивым, и прямо-таки засветился от счастья, когда его похвалил сам Пеями Сафа.[57] Питейные заведения Бейоглу он не жаловал, поэтому не был знаком с другими молодыми поэтами. Начали говорить о том, как изменился в последнее время Бейоглу и его главный проспект, но понятно было, что думают они не об этом, а о сказанных недавно словах. Разговор о Бейоглу, лавках и меняющемся на глазах Стамбуле затянулся надолго, но по-настоящему никого не увлек.

Когда в гостиной снова воцарилось молчание, Мухиттин, глядя на дым своей сигареты, промолвил:

— Да, вот ты, значит, как думаешь…

— Именно! Нужно держаться как можно дальше от обычной жизни, от всего заурядного. Но это еще не все. Нужно жить громко! Нужно жить так, чтобы весь мир стал твоим! Я это еще и еще раз могу повторить. — Ему, казалось, было даже неловко высказывать настолько неопровержимые суждения. — Нужно преодолеть очарование повседневной жизни и ее маленьких радостей!

С решительным видом человека, готового отстаивать свои убеждения, Омер встал, подошел к самовару и налил себе еще чая.

— Это всего лишь громкие слова, — сказал Мухиттин.

Омер поставил чашку на поднос.

— Знаешь, что я тебе скажу? Только ты не пугайся. Я не хочу быть просто каким-то вшивым турком!

— Ах та-а-ак!.. — сказал Мухиттин.

Словно выстрелили из пистолета.

Рефик сидел, переводя взгляд то на Омера, то на Мухиттина.

— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?

Омер и сам, похоже, испугался своих слов. Он нервно крутил краник самовара, и чашка никак не могла наполниться. Потом посмотрел на Мухиттина. Взгляд его, казалось, говорил: «Да шутка это была, шутка!»

И снова уставился в чашку.

— Что-то в этом духе мне говорила Атийе-ханым, жена Саита Недима. Мы с ней познакомились в поезде. Помнишь, Рефик, я тебе рассказывал?

— Нет, ты объясни, что ты хотел этим сказать! — заорал Мухиттин.

— Мухиттин, милый мой Мухиттин! Ведь мы же с тобой друзья, забыл? Столько лет уже нашей дружбе…

— Да, но такого, сказать по правде, я от тебя не ожидал!

Омер поставил чашку на столик, присел рядом с Мухиттином и снова положил ему руку на плечо, словно терпеливый и заботливый старший брат.

— Да я ведь ничего не говорю, Мухиттин. Я просто пытаюсь понять, как мне жить. — Потом вдруг убрал руку и повернулся к Рефику: — Эх, нет в Турции терпимости! А она очень важна. Что скажешь?

— Почему же обыденная, как ты говоришь, жизнь обязательно должна быть плоской и глупой? Почему нужно непременно бежать от ее маленьких радостей, которые ты так презираешь? В обыденной жизни тоже есть своя… своя скромная, неброская поэзия, — сказал Рефик и смущенно потупился.

— Ты о Перихан думаешь, так ведь? И правда, Перихан очень…

Рефик покраснел.

— Нет, я вовсе не о ней думал, когда говорил…

— Я тебя понимаю. Такую женщину, как Перихан, непросто найти, — перебил друга Омер.

— Да нет же, я не о ней! Я о том, что можно быть скромным, непритязательным.

Мухиттин вдруг рассмеялся.

— Скромность? Хорошо, а эти комнаты? Эти вещи? — сказал он, обводя рукой гостиную. — Как среди всего этого, да еще, не обижайся, с такой красивой женой, как у тебя, быть скромным? Ха-ха. Не сердишься? Если хочешь быть скромным, живи так, как я живу. Тогда получится! — Он встал на ноги, словно решил, что теперь настала пора показаться во весь рост. — Но мне не нравится быть непритязательным. Я хочу всем показать, какой во мне талант! По этому вопросу у нас с Омером схожие взгляды. Но только по этому!

— Хорошо, почему же ты не хочешь, как я, быть Растиньяком?

— Кем-кем? Растиньяком? Бальзака, стало быть, почитываем? Думаешь, ты похож на этого типа?

— Нет, это не я придумал, это сказала Атийе-ханым, жена Саит-бея.

— Ну и семейка, — раздраженно бросил Мухиттин. — Чему ты у них только не научился!

Омер вскочил на ноги.