Джоанна Аларика

Она слегка наклонила голову к плечу и вскинула брови, прислушиваясь к внезапно вспыхнувшей в ней (как и вчера, с этим иезуитом) борьбе двух побуждений: благоразумия, требовавшего молчать, и задора, громко вопящего о своей правоте. Борьба закончилась очень быстро; словно подводя ей итог, Джоанна провела пальцем черту по зеркальной полировке стола и сказала с упрямым вызовом в голосе:

— Папа, мне очень не понравились вчерашние разговоры за ужином.

— Что?

— Разговоры. Насчет «преступлений правительства» и так далее. В частности, насчет парашютов.

Дон Индалесио быстро повернулся, сузив глаза.

— Поменьше слушай, что болтает этот пьяный дурак!

— Он далеко не дурак, папа! И потом не думай, я отлично заметила реакцию остальных на его слова. Никто не воспринял это как болтовню. Тебе и в самом деле ничего не известно относительно секретной заброски оружия в Гватемалу?

Отец помолчал, еще громче щелкая прутом по голенищу, потом пожал плечами.

— С какой стати я должен об этом знать? Меня интересуют урожаи и цены на кофе, а не оружейная контрабанда! — Он раздраженно фыркнул. — Не хватает только, чтоб ты заподозрила меня в торговле маригуаной…[35]

— Я тебя ни в чем не подозреваю, папа, и твоего «нет» для меня достаточно. Но ты понимаешь, что это оружие имеет самую прямую связь с такими вещами, как цены на кофе. Так что тебя не должен удивлять мой вопрос. Он вовсе не так нелеп, папа… поскольку я знаю твои политические убеждения.

Отец сломал прут.

— Джоанна! Прошу тебя оставить в покое мои убеждения, пока я не заинтересовался твоими! Не думай, что я ничего не заметил за эти два дня. Я, кажется, начинаю раскаиваться, что в свое время послал тебя в университет. Да, да! Ты меня обманула самым недостойным образом!

— Недостойным образом? — краснея, переспросила Джоанна. — Прости, папа, но это слишком серьезное обвинение. В чем я тебя обманула?

— Во всем! — закричал отец. — Во всем! Зачем я посылал тебя в Штаты? Чтобы ты получила образование, которое приличествует девушке твоего круга! А ты вместо этого набралась там развратных коммунистических идей, очевидно вращаясь среди эмигрантского отребья…

Джоанна вскочила из-за стола.

— Отребья? — крикнула она возмущенно. — Люди, которые борются против диктатур, которые бежали от преследований Сомосы, Трухильо, Батисты, — как тебе не стыдно, отец!

— …и теперь еще смеешь повторять этот бред в моем доме! — продолжал кричать тот, не слушая ее. — Позорить меня перед соседями! Не хватает только, чтобы дочь Монсона прослыла коммунисткой! Я тебя предупреждаю в последний раз, Джоанна, если ты не способна понимать самые простые вещи, то не суйся по крайней мере не в свои дела. Иначе будет плохо! Политикой вздумала заниматься, девчонка!

— Ах, так? По-твоему, я не имею права на…

— Молчи! Не выводи меня из терпения, повторяю тебе, иначе я поступлю с тобой так, как ты этого заслуживаешь! И чтобы я больше не слышал от тебя ни одного слова о политике, понятно?

С грохотом захлопнулась дверь, тяжелые шаги удалились по коридору.

Опустив голову, Джоанна прошлась по комнате, потом вытащила из букета белую орхидею и принялась задумчиво покусывать лепесток, поглядывая на висящую над сервантом картину, натюрморт в сочной фламандской манере, под Снейдерса. Этот заяц с. окровавленной головой вызывал в ней жалость и возмущение человеческой жестокостью еще в то время, когда она сидела за этим столом, болтая недостающими до полу ногами, и то и дело перекладывала вилку из левой руки в правую, вызывая замечания гувернантки. Трудно привыкать к мысли, что ты уже чужая в собственном доме…

Джоанна вздохнула и, взглянув на часы, бросила на пол орхидею и торопливо вышла из столовой.

Когда она выводила машину, к гаражу подошел отец в сопровождении управляющего.

— К часу прошу быть дома, — сказал он, — сегодня у нас обедает полковник Перальта. Не опаздывай.

— Хорошо, — сухо ответила Джоанна, включая скорость.

…Это случилось шесть лет назад, на очередной вечеринке в доме доктора Моралеса. Такие вечера, или «тертулии», как несколько старомодно называл их хозяин дома, устраивались для студентов и вообще учащейся молодежи и пользовались большой популярностью, хотя ничего крепче кока-колы на них не подавалось; правда, с помощью рома, контрабандно приносимого в карманных фляжках, кока-кола легко превращался в напиток, известный под именем «Свободная Куба», и по субботам в переполненном доме доктора Моралеса бывало весело. Именно в одну из этих суббот Мигелю Асеведо сказали, что с ним хочет познакомиться какая-то девушка.

Девушка оказалась похожей на иностранку: светловолосая, со строгим взглядом больших серых глаз, странно выглядевших на загорелом лице.

— Я давно хотела с вами познакомиться, сеньор Асеведо, — сказала она без всякого, впрочем, акцента, когда их представили друг другу. — Вы можете уделить мне полчаса?

— Конечно, — несколько растерянно кивнул Мигель, — пройдемте вон туда, там можно поговорить… без помех. Так я вас слушаю, сеньорита…