Джокер старого сыскаря

– Расскажу, Кузьмич, расскажу. Мне терять теперь нечего… Только и ты обещай, что твои кореша оформят явку с повинной. Пацана жалко, опять без отца… Я ведь планировал получить свой куш за стариковские иконы да свалить с семьёй куда подальше, где никто меня не знал бы. Никто! Шоферить могу, плотничать на зоне научился… Без куска хлеба не остался бы. Так ведь кинули сучары! Эти, Валет с Катькой… Больше-то Катька виновата, конечно. Лапушка, распротуды её в качель! Первое время нормально платила, а в этот раз и половины обещанного не дала. – Кнут глубоко затянулся сигаретой. – В то воскресенье я их случайно встретил в Сосновке, пассажир из города был дотуда. Ну и высказал, конечно, всё, что думал… Вот и получил! Они, похоже, испугались, что я их заложу мусорам. Но я-то ведь не падла, Кузьмич, ты меня знаешь. Отдай моё – и никакой предъявы[72] я бы не толкал. А уж если они со мной так… Тогда скажу тебе, Кузьмич, что тех стариков Катька завалила. Крестом она их… И на Уфимском тракте двоих… она же.

Репнин чувствовал, что Кнуту нелегко даётся его откровение. И он решил сменить тему разговора, чтобы от нервного перенапряжения вор не замкнулся, такое часто случается на допросах. Как можно непринуждённее Тимофей Кузьмич спросил:

– Плевать на неё, Евгик, разберёмся… А явку с повинной я тебе гарантирую. Ты лучше расскажи, как оказался у башкир? Где они тебя подобрали?

– Так ведь плюй не плюй, Кузьмич, а всё через эту тварь и вышло…

Кнут сосредоточенно задумался, поглаживая больную руку. Репнин не торопил. Он превосходно знал психологию преступников и лишним словом боялся испортить так удачно складывающуюся ситуацию. Да что там слово, в таких случаях даже взгляд надо уметь контролировать. И Кнут заговорил, взахлёб, не отводя глаз. Человека прорвало. Это как созревший нарыв, которому скорее бы освободиться от накопившейся гадости, очиститься и начать постепенно заживать, затягиваться свежей, тонкой, легко травмируемой кожицей… Кнут во всех подробностях рассказал Репнину о своей нескладной жизни. Он не жаловался, нет! Он осуждал себя, искренне сожалея о напрасно прожитых годах.

– Если бы ты сегодня не появился, через пару-тройку дней я бы сам к вам в гадиловку пришёл. Честно сказать, Кузьмич, нутром я давно уже решился на явку с повинной. Непросто на это решиться, сам понимаешь. Но я хочу определённости. Посадите – сажайте быстрей. Раньше сядешь – раньше выйдешь. – Кнут надрывно рассмеялся. – Раз уж свалить не подфартило[73]… Только перед тем, как вы меня закроете, я хочу исповедаться в церкви, – неожиданно признался Кнут. – Ты ведь не будешь против, Кузьмич? Я не могу больше так жить! Понимаешь, не могу! На моих руках нет крови, я никого не убивал! Пусть меня ждёт ещё одна ходка, но она будет последней. Перед Богом клянусь! Мне сынишку надо на ноги ставить, за матушкой присмотреть… Жалко вот, крест нательный потерял где-то. – Кнут безнадёжно пошарил здоровой рукой по груди, а в его широко раскрытых глазах всплыло столько мольбы, отчаяния и надежды, что Репнин едва выдержал этот взгляд, с трудом скрыв чувство искреннего сочувствия этому заблудшему, но не пропащему человеку.

– Я понял тебя, Ев… тьфу, зараза, прилипла к языку твоя кликуха, Женя. Не обижайся на старика. Просьбы твои выполнимы, это я тебе обещаю твёрдо. Да и вообще, я думаю, всё будет хорошо. Только теперь постарайся вспомнить во всех подробностях, что же всё-таки произошло в тот злополучный день после твоей встречи с подельниками, вернее, после выезда с ними из Сосновки.