Джокер

— «Лето», это девятый. «Лето», это девятый. Нахожусь в квадрате, вижу цель, иду на таран. «Лето», как поняли меня?

— Девятый, девятый, вас… — сквозь визг и шипение пробилось в эфире, затем всё заполнил сиплый свист, раздалось какое-то рычание, и связь снова благополучно оборвалась, как отрубленная топором. Вот так. Ни связи, ни оружия, ни поддержки. Только светящаяся махина и категорический приказ: любой ценой. «Понятное дело какой…»

Фраерман плавно прибавил ходу, до боли закусил губу и, удивляясь в душе, почему в него не стреляют, начал заходить «Мессеру» в хвост.

Таранить врага он решил «рубанием», то есть посредством лопастей вращающегося винта. Так есть шанс выжить. Или дотянуть до своих с покорёженным пропеллером, или, на худой конец, выброситься с парашютом.[153] Хотя внизу мало что оккупированная территория, так ещё и болота. Худо-бедно проходимые только лютой зимой.

Облачная полоса внизу между тем неожиданно кончилась, и стало видно, что с земли аккурат по курсу в небо поднимался пульсирующий световой столб. К нему-то гигантским мотыльком на огонь и летел вражеский транспортник, но это новое чудо Фраерман отметил лишь краем сознания. Ему предстояло сейчас уравнять скорости с «Мессершмиттом», подняться над ним и, приблизившись почти вплотную, рубануть винтом по его хвостовому оперению. И хорошо бы ещё рассчитать своё положение так, чтоб осколки вражеской машины причинили «Яше» как можно меньше вреда…

— Господи, благослови! — Фраерман плавно зашёл слева и начал потихоньку сокращать дистанцию. — А не благословишь, — добавил он сквозь зубы, — так жди в гости…

Он ждал треска, вибрации, ужасающего удара.[154] Действительность оказалась ещё страшней. Только лопасти «Яши» коснулись хвоста «Мессершмитта», как раздался чудовищный звук — между самолётами словно молния проскочила. Оглушило громом, хлестнуло световой волной и так вмазало невидимой кувалдой, что Фраерман потерял сознание. Ему показалось, что на него обрушилось небо.

 Когда он очнулся, самолёты падали. «Яша» — с достоинством, оставаясь на крыле, «Мессер» — в истерике, неизящно кувыркаясь. Вокруг разливался мерцающий свет, обманный, неестественный, какой бывает только во сне. И действительно, Ефим словно во сне увидел купола парашютов, крылатую махину без хвоста, а на земле, откуда собственно, и шёл свет, — какое-то строение, похожее на крепость. Ветер относил парашютистов на восток, «Яшу» тащило куда-то к югу, «Мессер» же валился прямо на крепость. Другого места ему, фашисту, было, конечно, не найти.

«Ну всё, кости за борт», — спохватился Фраерман. Взялся за подвижную створку, дёрнул… и внутренне похолодел. Заело! Механизм аварийного сброса фонаря тоже отказался срабатывать… Земля, деревья, болото и кусты поднимались к небу с бешеной скоростью. В это время раздался взрыв, ярким сполохом блеснуло пламя — «Мессеру» пришёл конец. И разом наступила обычная полутьма северной ночи. Пульсирующий свет потух без следа.

Фима выхватил табельный ТТ, клацнул стволом об оргстекло кабины, резко, с бешеной силой надавил на спуск… Раз, другой, третий, четвёртый…

А потом глухо ухнуло, скорбно содрогнулись болота, пробежала рябь по далёким окнам во мху, и Фраерман увидел отца. Всё такого же, как в далёком детстве, мудрого, доброго, в бархатной ермолке…

— Здравствуй, сынок, — улыбнулся отец. — Ну вот и свиделись. Ты ещё не забыл вкус настоящей мацы?

— Ты меня ждёшь… — Гад Соломон оставил педали, слез с велосипеда и не без театральности отправил его в кювет. — А сама с лейтенантом живёшь…

Позади остался траур аэродрома, куда уже, видит Бог, не вернётся Ефим Фраерман. Позади — чахлый лес с петляющей тропой и добрый километр шоссе. Здесь, у перепутья трёх дорог, Соломона ждал автомобиль. И не какая-нибудь там «Эмка», а семиместный «ЗИС» с толстым бронированным стеклом, отделяющим водителя от пассажиров.[155]

— И у детской кроватки тайком… — сплюнул Соломон, подошёл к машине, и сейчас же из неё вылез пассажир в штатском, очкастый, затянутый в модный габардин.

— Доброй ночи, уважаемый партнёр, с благополучным завершением… — Замер, вытянулся, вроде бы отдал честь и жестом матёрого швейцара распахнул дверцу. — Прошу.

Изнутри потянуло роскошью, негой, комфортом, запахами кожи и папирос «Казбек».

— Да ладно тебе, не мельтеши. Привык там со всякими-то Кагановичами, — криво усмехнулся Соломон. Сел в машину, подождал, пока залезет штатский. — Алло, водитель, поехали… — И принялся специальной ручкой поднимать блиндированное зеркальное стекло. — Хоть и говорит один мой добрый знакомый: то, что знают двое, знает и свинья, но тем не менее…

Рявкнул мотор, завертелись колеса, закружилась в свете фар мошкара… Дорога была скверная, но подвеска работала до того мягко, что ехать было легко и даже приятно.

— Хорошо, не качает, — похвалил Гад, кивнул и, вытащив из кармана зеркальце, озадачил штатского: — На, держи. Да смотри не урони, а то быть беде.