Джослин. Патриций. Рассказы

Ему все-таки напомнил о себе тот непреложный факт, что в жилах его текла кровь, полноводный поток крови, звеневший в висках и пульсировавший в ладонях при одном лишь прикосновении той, кто подчинила себе его помыслы и волю, даже при ее взгляде. Он изменился, совершенно изменился; он чувствовал теперь, что совсем не знает себя, что его заметная окружающим сдержанность, кажущаяся сдержанность, — это единственное, что ему осталось, последняя преграда, отделявшая его от бездны, глубину которой он только что пытался измерить.

Чтобы поглубже забросить лот в беспокойные воды действительности, он решительно пересек террасу и прислонился к полуоткрытой балконной двери, за которой в затененном ширмой углу просторной комнаты полулежала в инвалидном кресле одетая в белое женщина; она с карандашом в руке читала книгу, временами делая в ней пометки. Когда его фигура загородила свет, женщина подняла глаза.

— А, Жиль! Я сегодня так долго пе имела удовольствия тебя видеть. Будь любезен, подай мне ту маленькую зеленую книжку со стола. Можешь пе оставаться со мной, je n’suis pas bon compagnon[16]. Мне нездоровится, так что я лежу и читаю моего любимого Толстого.

Ее бледное, болезненно-желтоватое лицо осветилось улыбкой благодарности, когда он положил книгу рядом с ее креслом.

— Весело ли ты проводишь время сегодня, mon cher[17]? Скажи нашей юной английской приятельнице, что мне хотелось бы ее видеть.

— Джослин в соседней комнате, — медленно проговорил Жиль.

— Ах, но не теперь, я сейчас так страдаю! Передай ей, что я ее люблю, а позднее скажи то, что я тебя просила.

Ее черные глаза смотрели на мужа из глубоких глазниц наполовину жалобно, наполовину злобно, а потом, покорившись жестокому приступу боли, спрятались под бровями, опустившимися и разошедшимися в стороны от глубокой морщины посередине ее низкого славянского лба.

— Мне очень жаль, что тебе сегодня так плохо. Могу я что-нибудь для тебя сделать? — спросил Жиль. Это было единственное, что пришло ему в голову; лицо его, несмотря на царившую в душе сумятицу чувств, ничего не выражало.

— Развлекайся, mon cher, мне ничего не нужно, я хочу побыть одна. Видишь ли, у меня сегодня плохой день.

Она снова взглянула на него, и, хотя побелевшие губы ее напряглись, можно было подумать, что она улыбается. Жиль отошел, но затем в нерешительности остановился у окна; он ничего не мог для нее сделать. Ирма нетерпеливым, хотя и слабым движением руки бросила книжку на колени. Солнечный луч, пробравшийся за ширму, упал на ее лицо. Она приподнялась, подвинула ширму и со вздохом откинулась назад, снова утонув в подушках. Из соседней комнаты донеслись звуки фортепиано.

— Прости, — сказал Жиль. — Я ухожу.

Он вышел на залитую солнцем террасу. Из-за ставней в окнах соседней комнаты слышалась негромкая прихотливая мелодия. Жиль остановился, лицо его исказилось — тихая мелодия затронула какую-то струну в его сердце, как будто исполнительница положила на эту струпу палец и потянула ее к себе. Он стоял, прислонившись к стене, спрятав руки в карманах и полузакрыв глаза. Теперь он узнал, какова глубина тех беспокойных вод, хотя, какой бы она ни оказалась, это уже не имело значения. Обстоятельства, обязанности, отношения с людьми более не существовали для него, они теперь казались ему призрачными. Единственной явью, воплощенной реальностью была для пего девушка, игравшая эту мелодию в скрытой ставнями комнате. Все остальное теперь ничего не значило. Он на миг испытал чувство облегчения — чувство, овладевающее человеком, чья жизнь до сих пор представляла собой компромисс с обстоятельствами, отучившими его желать слишком многого, в тот момент, когда он впервые убеждается, что необходимость приспосабливаться больше не довлеет над ним и в его жизни отныне будет все — или ничего.

Шикари, большой пятнистый борзой пес, лежавший у стены, перестал лениво огрызаться на мух и, вытянув шею, облизал руки хозяину.

«Развлекайся, mon cher», — вспомнились Жилю слова жены, и он усмехнулся. В создавшейся ситуации он не видел ничего, что могло бы его развлечь.

Зеленые ставни тихо раздвинулись, и через балконную дверь на террасу вышел мужчина.

— Как поживаете, дорогой Легар? — спросил он тихим, похожим на мурлыканье вкрадчивым голосом, падевая мягкую серую шляпу. — Очень рад, что вас встретил. Как видите, я ухожу.

Тщательно одетого на английский манер Густавуса Нильсена каждый без малейшего колебания признал бы иностранцем. По рождению он был швед, по образованию и привычкам — гражданин мира. Сорокалетний мужчина среднего роста, он был крепко сложен, и голова его, увенчанная шапкой соломенного цвета волос, плотно сидела на широких плечах. Его бледное веснушчатое лицо покрывало множество мелких морщинок; один из глубоко посаженных карих глаз теплого желтоватого оттенка смотрел на мир через вставленный в глазницу монокль в золотой оправе; рыжеватые усы загибались вниз, к углам рта, как у моржа. Под мышкой швед держал белый в зеленую полоску зонт.