Джозеф Антон. Мемуары

В 2000 году фетва – эта старая история – хоть изредка, но всплывала. Однажды он, посмотрев сдававшуюся квартиру на Манхэттене, стоял на тротуаре на Бэрроу-стрит, и вдруг ему на мобильный позвонил британский министр иностранных дел. Диковинные дела, подумал он. Я без всякой охраны стою, хожу, езжу по своим житейским надобностям – а между тем Робин Кук мне сообщает: его иранский коллега Харрази подтвердил, что все в Иране поддерживают соглашение, но британская разведка по-прежнему не уверена, и, между прочим, Харрази говорит, что история про людей, готовых продать свои почки, – выдумка, и так далее, и так далее. Он к тому времени уже перевел стрелку у себя в голове и больше не ждал разрешений на что бы то ни было ни от британского правительства, ни от Ирана, он сам строил свою свободу прямо здесь, на тротуарах Нью-Йорка, и если он найдет себе постоянное жилье, это будет очень-очень полезно.

Была одна квартира на углу Шестьдесят шестой улицы и Мэдисон-авеню напротив магазина Армани. Потолки там были низковаты, и квартира не сказать чтоб блистала красотой, но цена была приемлемая, и хозяин соглашался продать квартиру ему. Дом был кооперативный, поэтому требовалось согласие правления, но хозяин оказался председателем правления и пообещал, что здесь проблемы не будет, чем доказал одно: даже председатели правлений жилищных кооперативов Верхнего Истсайда могут неверно представлять себе, как люди в действительности к ним относятся. Дело в том, что, когда пришло время для собеседования, враждебность правления к кандидату оказалась такова, что ее нельзя было объяснить одной лишь тучей над его головой. Он пришел в квартиру, которая вся блестела, полную лакированных дам с лишенными мимики, точно маски в греческих трагедиях, лицами, и ему приказали разуться, чтобы не повредить пушистый белый ковер. Собеседование было до того поверхностным, что это могло значить одно из двух: либо богини в масках уже решили сказать “да”, либо они решили сказать “нет”. В конце разговора он заметил, что был бы благодарен за быстрое решение, на что самая величественная из величественных дам, красноречиво пожав плечами, ответила сквозь античную неподвижность лица, что решение состоится, когда оно состоится, и затем добавила: “Нью-Йорк – очень жесткий город, мистер Рушди, и вы, я уверена, понимаете почему”. – “Нет, – хотелось ему сказать. – Нет, честно говоря, я этого не понимаю, миссис Софокл, не могли бы вы объяснить?” Но он знал, что она сказала ему на самом деле: “Нет. Только через мой наботоксиро-ванный, липосакцированный, прошедший гидроколоноте-рапию и операцию по удалению ребер труп. Тысячу раз нет”.

В последующие годы он порой жалел, что не запомнил имени и фамилии этой дамы: она заслужила его большую-пребольшую благодарность. Если бы правление его одобрило, пришлось бы купить квартиру, которая не нравилась ему по-настоящему. Но сделка не состоялась, и в тот же день он нашел себе новое жилье. Иной раз трудно было не поверить в Судьбу.

Песня группы U2 — “его” песня – звучала по радио и как будто нравилась диджеям. “В фильме, – сказала ему Падма, – я хочу сыграть Вину Апсару. Я идеально подхожу на эту роль. Ясно как день”. How she made те feel, how she made me real.[269] “Но ты не певица”, – возразил он, и она рассердилась. “Я беру уроки пения, – сказала она. – Мой преподаватель говорит, у меня большие возможности”. Права на экранизацию романа незадолго до того купил португальский продюсер Паулу Бранку, похожий на удалого пирата, а режиссером фильма должен был стать Рауль Руис. Он встретился с Бранку и предложил Падму на главную женскую роль. “Конечно! – отозвался Бранку. – Это будет замечательно”. В те дни он еще не умел переводить с языка продюсеров на английский и не понял, что на самом деле Бранку сказал: “Ни под каким видом”.