Ему предложили носить пуленепробиваемый жилет из кевлара. Он отказался. И, преодолевая расстояние между дверью машины и дверью здания и обратно, он сознательно замедлял шаг. Он не будет ни от кого бегать. Постарается ходить с поднятой головой.
“Если ты начнешь смотреть на мир сквозь призму безопасности, – говорил он себе, – ты навсегда останешься детищем этого взгляда, его пленником”. Взгляд на мир сквозь призму безопасности основан на так называемом анализе наихудшего случая. Если, скажем, ты собрался перейти улицу, анализ наихудшего случая говорит: есть вероятность, что тебя собьет машина, поэтому переходить улицу не следует. Однако люди переходят улицы каждый день и остаются целы. Постараться бы об этом не забывать.
“История – это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться”, – сказал джойсовский Дедал, – но что маленький Герой Стивен знал о кошмарах? Самое кошмарное, что с ним приключилось, – это пьянка в Ночном Городе и визит к Польди с тем, чтобы построить Новый Блумусалим и, может быть, поддаться на зазывания рогоносца Блума и ублажить похотливую Молли. Кошмар – это когда кровожадные духовные лица пускают стрелы воздаяния, когда демонстранты несут его изображение, где голова проткнута одной из этих стрел; а он даже не спит – как тут проснуться? В Пакистане один из его дядей, муж маминой сестры, поместил в газете объявление, где фактически говорилось:
Тем временем он пребывал под защитой полицейских по прозвищам Хрюша, Коротышка, Толстый Джек и Конь – он уже начал привыкать и к кличкам, и к ротации персонала – и пытался придумать, куда податься после Порлок-Уира (Холройды великодушно позволили ему задержаться там еще на полтора месяца, но этот срок уже истекал). Подходящий дом не так-то легко было найти – тем более что он не мог сам смотреть варианты. Его не существовало. Существовал только Джозеф Антон – человек-невидимка.
Продолжали приходить сообщения из мира книг. Бхарати Мукерджи и Кларк Блез[81]
написали ему из Америки, что люди заказывают значки с надписью “Я – Салман Рушди” и гордо носят их из солидарности с ним. Ему захотелось, чтобы у него был такой значок. Тогда Джозеф Антон мог бы выразить солидарность с тем, кем он был и в то же время не был. Гита Мехта[82] чуть ядовито сказала ему по телефону: «“Шайтанские аяты” – это не ваш “Король Лир”. Ваш “Король Лир” – это «Стыд»”. Блейк Моррисон сказал: “Многие писатели из-за этого точно парализованы. Кажется, что писать сейчас книги – это пировать во время чумы”. Тарик Али[83] не слишком любезно назвал его “мертвецом в отпуске” и прислал ему текст пьесы, которую написал с Говардом Брентоном[84], – ее должен был поставить театр “Ройял Корт”. “Индийские ночи”. Пьеса показалась ему дешевой, наскоро сляпанной балаганной поделкой, и в ней содержались колкости в адрес его книги, которые уже становились общим местом. “Эту книгу невозможно читать” – вот лейтмотив. В числе тем, которые пьеса обошла, были: религия как инструмент политических репрессий и сила, поддерживающая международный терроризм; потребность в осмеянии святынь (французские писатели-просветители намеренно использовали осмеяние святынь как оружие, отказываясь признать право церкви устанавливать границы для мысли); религия как враг интеллекта. Вот какие темы он бы затронул в пьесе, будь это его пьеса. Но он был всего лишь материалом для пьесы – автором нечитабельной книги.Когда он получал возможность посещать друзей, их, он заметил, больше волновали меры безопасности – “химчистка”, занавешивание окон, красивые вооруженные парни, обследующие жилье, – чем сам визит. Впоследствии самыми яркими воспоминаниями друзей о тех днях неизменно были воспоминания об Особом отделе. Завязывалась невообразимая дружба между лондонским литературным миром и британской тайной полицией. Сотрудникам службы охраны литераторы понравились – они их привечали, заботились, чтобы им было удобно, кормили их. “Вы понятия не имеете, – говорили ему полицейские, – как с нами обходятся другие”. Важные политические шишки нередко обходились с этими великолепными ребятами как с прислугой.