Джульетта без имени

Наверху его встретила темнота. Еле видимые, громоздились по правую руку, подпирая тучи, купола Преподобного Сергия Радонежского, что на Костромской. Слева покачивались в такт ветру облетевшие ветви деревьев, захвативших газоны. Питон медленно шел между ними по узкой асфальтовой дорожке, прислушиваясь к дождю и шорохам. Почему-то было не по себе. Вот дорожка кончилась, ручейком влившись в Костромскую, впереди зачернели дома, уставились на Питона тысячами слепых окон, оскалились раззявленными беззубыми ртами подъездов. Уже близко. Он повернул к югу, прошел еще около сотни шагов. Двадцатый дом по Костромской — длинная девятиэтажная «китайская стена», и третий подъезд у него должен быть, судя по всему, где-то посередине. Питон подошел под самые стены.

— Трам... Тра-та-там... — барабанил дождь по сохранившимся стеклам и откосам. Питон несколько раз глубоко вздохнул и резко крикнул голосом беспокоящейся сойки.

Сойка — птица дневная и лесная, нечего ей делать в ночном городе. Знающий человек это поймет и выводы сделает. А Кожан орнитологию когда-то любил... Ответ не замедлил себя ждать. Сверху прошуршал по стене небольшой камушек, и откликнулся филин. Через минуту в ближайшем подъезде послышались нарочито громкие шаги. Питон обернулся.

— Ну, здорово, староста... — Стас Кожин, он же Кожан, стоял, прислонившись к железному косяку.

— Здорово, Стас...

Взгляды блеснули отточенной сталью, скрестились и разошлись. Делить сейчас было нечего.

— Ну что, пошли, что ли, под крышу? Нечего под дождем-то торчать... — Кожан махнул рукой и первым развернулся к оппоненту спиной, исчезая в подъезде. Опустив ствол автомата в землю, Питон сделал шаг за ним.

Они поднялись на четвертый этаж, и Кожан все это время, не оборачиваясь, шел впереди, подсвечивая ступени тусклым фонарем. Он распахнул одну из дверей, тяжело ввалился в квартиру, протопал на кухню. Они сели за растрескавшийся, но крепкий еще стол, помолчали. Первым тишину нарушил Кожан.

— Как девочка-то?

— Ничего. Отошла маленько, оправилась. И станционные ее не обижают.

Кожан шумно выдохнул, откинувшись на спинку стула.

— А Совет ваш чего?

— А ничего. Объявили ее и человека разведчиками да затихарились. Но Крыську даже пальцем не тронули.

Снова выдох. Кожан зажмурил глаза под кудлатыми бровями, провел ладонью по лицу.

— Слава тебе, Господи...

Они помолчали еще немного.

— А ты, Стас, значит, поблизости сидел, когда ребята к нам вышли?

— Ага. И тебя, змея, на прицеле держал.

— Ну, уж в этом я даже не сомневаюсь. Где сидел-то? На торгашке или на пивной?

Кожан прищурился, посмотрел искоса.

— На магазине.

— То-то мне казалось, мельтешило что-то на крыше, когда ветер ударил... Ты-то как от этой тучи спасся?

— Как-как... Проторчал почти до света, а потом огородами, да подальше. Ушла она часа через два, как ветром сдуло. Хотя думал, что помру. Честно тебе говорю.

— Тебя, Стас, даже доцент Шурукаев не сгубил, и Алтухи твои не взяли — уж не то, что туча... — Питон усмехнулся, взъерошив коротко стриженные волосы пятерней. — И вся наша СБ со всех трех станций.

— И ты, — добавил Кожан.

— И я.

— Тебе девочка чего про меня рассказывала? — спросил Кожан глухим голосом.

— Все как было. И про разговор ваш, и про то, как ты ее с человеком вытаскивал.

На этот раз потер шею Кожан.

— Тогда, Капитоныч, понимаешь, почему я их так со станции... выводил. В смысле — с такими заворотами. В Алтуфьеве им места нету. Моя команда уж больно лихая. Пока я живой, может, ничего им и не было бы. Вот только сколько я протяну?

Питон медленно кивнул, пристально глядя на оппонента. Сидел перед ним все тот же Стас Кожин — анархист, разбойник, «враг упорный и умный». Тот же — да не тот. Бешеный огонь отгорел, остались угли. В мартеновской печи Кожановой натуры отлились терпеливость, пристальная внимательность, трезвый расчет, и закалилось то, что было исходно.

Но теперь печь остывала. Кожан устал. Как, пожалуй, и сам Питон.

Старики-разбойники...

А Кожан меж тем продолжал:

— У тебя, как мне ни противно это признавать, ей безопасней и проще, — он скривился, как будто проглотил что-то горькое. — У меня камень с души свалился, когда ты сказал, что ее приняли обратно. Но мне, Капитош, тошно становится, когда я думаю, что она всю жизнь проведет, бегая на Поверхность, и, скорее всего, закончит ее в чьих-нибудь зубах или под завалом. Или от пули. И ты это понимаешь не хуже. У нее шило в известном месте — размером с костыль железнодорожный. На станции она точно сидеть не станет. И вот еще что... — Кожин бросил хмурый взгляд на собеседника. — Пронюхает твой Совет про то, кто мне эта девчонка, — тут ей и каюк. Они из нее заложницу сделают, чтобы меня свалить. А когда свалят — то и она им не нужна станет. И все...

Он подпер голову ладонью. А Питон вздохнул:

— Уже знают.

Глаза Кожана полезли из орбит.