Джуна

Эксперименты, проводимые с иностранцами на дому, легко пресечь, подобрав или благовидный предлог, или соответствующую статью законодательства. Общественного статуса у Джуны в то время не было никакого, вступиться за нее некому. Да и кто вступится за человека, способности которого причислены к «аномальным явлениям» и не доказаны научными методами?

Рассчитано превосходно.

Разгадка детской головоломки о том, кто остался на трубе

О царившей неразберихе в разных ведомствах, отразившейся, в свою очередь, и на поступках, и на системе мышления компетентных органов, говорит и такой факт. На то, чтобы упомянуть человека в негативном контексте в газете, являющейся одним из основных печатных изданий страны, нужны особые санкции и распоряжения. Главный редактор тогдашней «Литературной газеты» А. Б. Чаковский был человеком чрезвычайно осмотрительным, инициативы не проявлял, потому и управлял газетой долго и по-своему успешно.

Но хотя особое распоряжение существовало, одновременно в «Литературной России», постоянном спутнике и «подчиненном» «Литер атур -ной газеты», готовилась подборка стихотворений Джуны.

Во врезке, предваряющей публикацию, значилось, что Джуна работает старшим научным сотрудником Института радиотехники и электроники Академии наук СССР. Подборка благополучно вышла 9 марта 1985 года, а ровно через 20 дней, 29 марта, Джуну уволили из института.

Почему Джуна, прежде писавшая стихи только в детстве, как пишут в детстве почти все, слагая неумелые слова и столь же неумелые строки и восхищаясь особым созвучием и ладом своих творений, вдруг снова почувствовала желание сочинять стихи, понять нетрудно.

Уже говорилось, что поэты и пророки имеют общее происхождение, различаются они общественным поведением. Но грань, разделяющая их, тонка. Случаются моменты (особенно когда тому способствуют жизненные обстоятельства), чувства накалены, и пророк изменяет своей привычке. Потрясенный, возмущенный или взволнованный, он хочет уже не сказать, а высказаться (то бишь высказать себя). Из-под его пера выходят не рифмованные пророчества, как у Нострадамуса, а лирические стихи, пронизанные страстью и болью. Медитация (размышление) уступает место суггестии (внушению).

Здесь, кстати, объяснение обычно не замечаемого парадокса пушкинского «Пророка». Герой стихотворения пережил страшную боль, получив взамен великий дар всеведения.

...Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул...

Все точно в этом описании, все, кроме одного — концовки. Жечь глаголом сердца людей — дело не для пророка; по крайней мере, не для пророка современного. Впрочем, кто знает биографии того же Нострадамуса, Эдгара Кейси или Вольфа Мессинга, согласится, что концовка пушкинского стихотворения для описания их деяний не подходит. Пророк вещает, убеждать — занятие оратора или поэта.

Сказанное справедливо и для стихов Джуны. Глубокое личное переживание несправедливости заставило ее снова слагать стихи. Сами же стихи ее (да и проза) аллегоричны, притчеобразны. В них надо вчитываться, их следует расшифровывать. В ее стихах на языке образов изложены догадки и прозрения, и потому они заведомо не должны баловать читателя сладким созвучием рифм, укачивать плавным размером. Стихи Джуны интеллектуальны.

Тогда же она в стихах искала выхода переполнявшим чувствам, искала спасения из безвыходности бытия.

А были и безвыходность, и безвыездность. Как и следовало предположить, за границу ее не выпускали. Иностранцы приглашали выступить с лекциями, рассказать подробно о методе лечения, который она разработала. Она радовалась любому предложению, собирала необходимые документы, но повторялось одно и то же. Собраны характеристики, справки, все мелкие и мельчайшие бумажки, необходимые для выезда за границу. На самом последнем этапе Джуне не давали никакого ответа. Ни да ни нет. И это при том, что многие обещали содействие и помощь.

Не говорили, что является причиной регулярных отказов. Лишь многозначительно намекали на какие-то высокие инстанции. Какие? Опять молчание.

Казалось, при ее связях, при том, что она лечила многих партийных деятелей высокого ранга, она могла бы добиться если не разрешения на поездку, то внятного ответа. Ответили лишь однажды, причем этот ответ выглядел как утонченное издевательство или шутка.

«Джуна — национальное достояние, — сказал ей знакомый чиновник, регулярно приезжавший на оздоровительные сеансы. — Нельзя рисковать. А если что случится?»

Признание его легко воспринять и как подтверждение гипотезы, высказанной в предыдущей главе. Впрочем, в России всегда не ведали, что делать с национальным достоянием.