Джунипер. История девочки, которая появилась на свет слишком рано

«Начать с того, что Марли был мертв…» — говорил я. Сэм закатывал глаза и продолжал: «Сомневаться в этом не приходилось». Затем подключался Нэт: «Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке».

Джуни не протестовала, когда я развлекал ее Диккенсом. Она не знала, что на улице лето.

«Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! — читал я. — Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник!»

Трейси укорительно смотрела на меня, но я продолжал: «Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий — он прятался как устрица в свою раковину»[21].

Хотел бы я быть автором этих строк. Окунувшись в повесть, я начал верить, что Диккенс идентифицировал себя со Скруджем и создал это произведение, чтобы напомнить себе о том, что может произойти с человеком, ведомым страхом. Это было особенно применимо ко мне. Я убедил себя в том, что малютка Тим был преждевременно рожденным и что его организм так и не смог прийти в норму. Это объясняет, почему его отец Боб Крэтчит так его защищал. Я помнил, как Патрик Стюарт подражал срывающемуся голосу Тима, когда тот слабо кричал «Ура!» за обеденным столом. Я представлял, как моя дочь сидит среди Крэтчитов, требуя свою порцию рождественского гуся.

Однажды, когда Трейси надела на Джунипер парик из темных длинных волос, я вспомнил о певице Мелани. Меня посетило вдохновение, и я спел своей дочери фальцетом: «У меня есть новенькая пара роликовых коньков», что рассмешило Трейси. В течение того долгого лета я придумал свою версию песни «The Hokey Pokey»[22].

Засовываешь кислородную трубку, вытаскиваешь кислородную трубку,

Засовываешь кислородную трубку и встряхиваешь ее.

Танцуешь танец малышей и поворачиваешься кругом.

Вот и все!

Когда ничто не помогало успокоить Джунипер, эта песенка всегда срабатывала:

Засовываешь Бровиак, вытаскиваешь Бровиак…

Практически каждый вечер я включал своей дочери песню «My Sweet Lord». Голос Джорджа Харрисона сопутствовал мне с того момента, когда я впервые услышал эту песню в шестом классе. Мне было все равно, действительно ли он поет о Кришне и имеет ли песнопение в конце какой-то смысл. Для меня «My Sweet Lord» была одной из самых трансцендентных песен, созданных человечеством. Харрисон написал песню о том, как он хочет увидеть лицо бога, и не побоялся выпустить ее на коммерческое радио. Казалось, что Иисус читал проповедь, стоя среди ростовщиков, заполонивших храм. О страстном желании в голосе Харрисона было больно размышлять. Он больше всего на свете хотел быть рядом с Господом. И теперь его мечта исполнилась.

Часами сидя в темноте, я много думал о Боге и о том, что значило для меня это слово. Меня не интересовала версия, которую монахини пытались вбить мне в голову во время чтения катехизиса. Бородатый мудрец, обрекающий людей на вечное пламя ада? В таком случае он был похож на озлобленного старика, живущего в доме на окраине и осыпающего проклятиями всех, кто был с ним не согласен.

Мне казалось, что Бог является вовсе не существом, а силой, которая содержится внутри всего, что имеет смысл.

Когда я видел, как моя дочь обхватывает ручкой палец своей матери, я верил в Бога. Исполняя дочери красивые песни сиплым голосом, я словно молился. Когда мы с Джунипер окунались в детскую книгу, где продолжали жить образы ее маленьких братьев, мы все общались друг с другом.

«Мир состоит из противостояния порядка и хаоса», — однажды сказал математик в интервью «Нью-Йорк таймс». Каждый день и каждый час силы хаоса заявляли о своих правах. Торнадо спускались с неба и разрушали дома престарелых. Раковые клетки процветали внутри здоровых детских организмов. Черные дыры поглощали галактики. Темная энергия, невидимая в телескопы НАСА и непонятная ученым, нажимала на педаль газа, двигаясь в сторону расширения Вселенной, толкая нас в вакуум.

В темноте палаты Джуни и при свете солнца за ее пределами истории оставались для меня лучшей защитой от хаоса.

Если мир — это противостояние порядка и хаоса, то наша жизнь — это непрекращающаяся борьба смысла и бессмыслицы.