Джузеппе Бальзамо (Части 1, 2, 3)

— Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться, все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой: «При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель»^[4]. Или, например: «Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их»^[5]. Или вот еще: «Если королевская власть от Бога, то ее следует рассматривать как болезнь или стихийное бедствие, посланные поразить род людской»^[6]. Как это все забавно! Добродетельный народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А все идет скверно, и началось это, понимаете, с тех пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги господина Дидро!

В это мгновение Бальзамо показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.

— Мадемуазель тоже любит философствовать? — спросил, улыбаясь, Бальзамо.

— Я понятия не имею о философии, — отвечала Андре. — Могу только сказать, что мне нравятся серьезные вещи.

— Ну, мадемуазель, — перебил ее барон, — нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем жить благоденствуя, так любите же такую жизнь.

— Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадемуазель не любила жизни, — заметил Бальзамо.

— Все, сударь, зависит от обстоятельств, — возразила Андре.

— Еще одно дурацкое словцо! — воскликнул Таверне. — Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?

— У вас есть сын, дорогой хозяин? — спросил Бальзамо.

— Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта жандармов дофина; мой сын — прелюбопытный субъект!

Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждый звук.

— Поздравляю вас, сударь! — сказал Бальзамо, отвесив поклон.

— Да, — продолжал старик, — еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. «А как же сахар? — спросил я. — Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый — тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса…» — «Раса обезьян! — возразил я. — Да и то много будет чести назвать их так». Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди — братья! Я — брат какого-нибудь негра из Мозамбика, каково?

— Это уж чересчур!.. — воскликнул Бальзамо.

— Ну, что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра — ангел, брат — апостол!.. Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!

— На мой вкус, оно превосходно, — возразил Бальзамо, взглянув на Андре.

— В таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в гальбик, учились хорошо владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне спустил на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то обстоятельство, что разоренный человек уже не человек. Я вам кажусь старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего друга-маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять лет!

— Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?

— Вот именно.

— О герцоге?

— Да не о кардинале же, черт побери! Так высоко я не метил. Кстати сказать, тому далеко до племянника: он не смог так же долго продержаться…

— Меня крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как герцог, вы покинули двор.

— О, это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, — произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.

Бальзамо перехватил его взгляд.

— Скажите, а господин маршал помогает, по крайней мере, продвинуться по службе вашему сыну? — спросил он.

— Моему сыну? Да что вы, он терпеть его не может!

— Сына своего друга?

— Да, и он имеет на это основание.

— Как вы можете так говорить?

— Черт побери! Так ведь мой сын — философ. Ришелье его просто ненавидит.

— Ну и Филипп платит ему тем же, — произнесла Андре с полным хладнокровием. — Убирайте, Леге!

Девушка, поглощенная тем, что неусыпно следила за окном, не сводя с него глаз, бросилась исполнять приказание.