Дзига [СИ]

Тогда она отодвигала мысли и планы. Нет, говорила себе. Не это и не это. А потом вдруг увидела, какое оно должно быть. Сверкающее темными красками, огромное, как душа мира, стремительное, как летящий через вселенную ветер. Подумала — да! И подумала еще — если смогу… Если вытяну.

А нос уже поворачивался за пришедшим дуновением мысли. Чутко стерег. И когда ей показалось — пора, она села и стала писать.

Лета встала перед старым зеркалом, внимательно разглядывая лицо, поправила волосы, заколола на макушке. Выдернула заколку, стянула пряди в тугой хвост. Стащила резинку, больно дергая волосы. И снова, уже медленно и аккуратно, собрала на темени, прихватила заколкой, убирая пряди с висков.

… Да. Села. Стала писать. И появился он — тощий, изрядно нахальный мальчишка, читающий в ее голове, как она пишет книгу о нем. Требующий ответов на свои вопросы, возможно для того, чтоб сверить эти ответы с ее собственными мыслями. Да она его даже не видела, пока не написала первое предложение! Вернее видела что-то такое, эдакое, вселенское космическое, важное, пафосное, напыщенное…

— Хватит тебе, — сказала отражению.

Темучин слегка повернулся и, приоткрыв сонные глаза, стал следить, как она собирает рюкзак. Даже и лапой не дрогнул.

— Ты мой ленивец, — укорила Лета пушистый живот и торчащие вверх лапы, — спи, привет старшему я передам.

Подходя к платформе автовокзала, увидела сразу и развеселилась. Дзига стоял, в черных моднявых джинсах с мотней, в черной кенгуре с откинутым капюшоном. Сверкали белые подошвы черных спортивных тапок, когда в такт плееру в ушах, подрагивал острой коленкой. А поодаль у железного столба, подпирающего длинный навес, две девчушки шептались и хихикали, стреляя в него любопытными взглядами.

Он тоже увидел, замахал рукой, быстро идя навстречу.

…

— Я думала, позвоню, а то ведь не договорились, где встретиться, но телефон не запомнил номера.

Он показал на подошедший автобус.

— Тридцать седьмой, так? Чего звонить, я знаю, чего ты хочешь.

— Ну да. Да.

Потом они шли от остановки, по левую руку толпились дачки, огороженные сеткой рабицей, а по правую в большой низине квадратно лежали опять огородики. Лета спросила:

— Ты поэтому так машешь рукой, мол, потом-потом расскажешь, о грустном? Из-за того, что знаешь, что у меня в голове?

— Ну да. Расскажешь, когда захочешь сама. Чего торопиться.

— А если не захочу?

Их обогнал велосипед с тюками на багажнике. Седой мужчина с усилием нажимал педали, и велосипед двигался в такт нажиму — рывок, еще рывок…

— Ты сумеешь, — ласково сказал мальчик, — ты рассказывала уже о таком. И тебе станет легче.

— А тебе? Я боюсь вспоминать, потому что там было, там плохо было. Я не понимаю, что сейчас происходит, ты вроде что-то читаешь в моей голове, а чего-то выходит, не можешь прочитать? И если это что-то укрыто от тебя, зачем мне?.. Я не хочу…

Она шла, и он шел рядом. Слушал. А она не могла ни одного предложения договорить до конца, потому что каждое упиралось в ту, случившуюся в марте смерть. И нужно было или говорить об этом или молчать, говоря о другом.

— Понял. Ты меня бережешь.

Лета остановилась. И он остановился, чуть забежав вперед. Солнце зажигало тонкие блики в густых темных волосах и ставило точки на маленьких наушниках, что болтались, брошенные на грудь.

— Берегу, — сказала она звонким голосом, — да, берегу! Потому что ты был только воспоминанием, пока я не села и не стала писать эту дурацкую книгу! Память можно крутить, как угодно! Можно себя ею бить, как кнутом. А можно иссилиться и забыть, сунуть в темный угол, закрыть и не вынимать! И все это — было мое, понимаешь? А теперь вот он ты! И будет тебе… будет…

Слово «больно» покачивалось перед ее лицом, и с него свисали вниз бахромой другие слова, прицепленные намертво. Сейчас она скажет его, это слово, и все всколыхнется, потянется, опутывая. Черт, что за дурацкие разговоры!

Дзига кивнул. Коротко улыбнувшись, снова махнул рукой.

— Я и говорю, давай потом? А то язык себе прикусишь, останавливаясь посреди фразы. Пошли скорее. И быстро скажи, не думай, первое — про это вот место!

— А?

Они пошли быстрее, рюкзак недовольно колотился о лопатки, камера забыто болталась в опущенной руке.

— Н-да, слово «быстро» тебя сшибает с ног…

Лета нахмурилась и быстро (ура, быстро!) сказала:

— Мы шли тут, с работы. А небо цвело таким грандиозным закатом, что казалось, это наш общий сон. Я никогда не видела, чтоб закат был таким оранжевым, до самых краев. Горы и пропасти. Вершины. Стрелы и дороги. Алое, багровое, апельсиновое. Его хватило как раз на всю эту дорогу — от кургана до остановки.

Дзига кивнул.

— Мы шли двоем, я и знакомая молодая женщина, да почти девчонка, юница, но молодая разведенная мама. Я ее не любила и побаивалась, знала, она нехорошо ко мне относится. Мы шли, и я думала, глядя на небо, вот мне подарили такой закат, такой великолепный закат. И ей тоже. А почему он случился, когда мы шли с ней? Было бы, наверное, прекраснее, если бы рядом шел кто-то важный и нужный, кто-то любимый. А так мне казалось, что ее выдали в нагрузку к великолепию.

— Не знаешь зачем?