E-18. Летние каникулы

Йо был моим другом по летним каникулам. Наша дружба носила особый характер: была неровной, переменчивой, как шторм и штиль, более интенсивной, более усложненной в сравнении с ровными апатичными отношениями в школе — результат окружающей скуки и томительного однообразия. Без страха и сомнения мы поверяли друг другу немыслимые вещи, взаимно, без стеснения лгали, крутились и изворачивались, преувеличивали, пытались изо всех сил произвести положительное впечатление, доискивались до всего мистического, до всего драматического, ссорились, дрались, если утверждения выходили за рамки дозволенного, и каждый должен был защищать свою придуманную версию от скепсиса товарища, от нескромных предположений. Но недоразумения никогда не были длительными, ведь это были летние каникулы: солнце и трава до пояса, амбар, заполненный таинственными тенями и прохладой, тьма дома, скрывавшая забытые всеми укромные уголки, казавшиеся настолько загадочными, что вызывали самые неправдоподобные ассоциации или подталкивали на свершение отчаянных поступков, да, возможно, не совсем благородных; но свет, проникающий в щели старого, выжженного солнцем дерева, спасал от недостойных замыслов, уберегал от всякого рода непристойностей. Здесь состоялась решающая проба силами, здесь наше мужское начало мерилось дюймовой линейкой дяди Кристена. Я, между прочим, подозревал, что Йо в тот раз сплутовал. Дело в том, что кожа у него была эластичней моей, поэтому он мог вытянуть свое скромное «великолепие» на значительную длину; потом он проводил свои измерения в полутьме, позади пустых ящиков для зерна, прежде чем возвестить, что его был все восемь запятая четыре сантиметра.

Я уважал Йо. Он жевал табак, если удавалось украсть у отца, он ел крапиву, он никогда не чистил зубы. Он был активным и на свой лад очень изобретательным. Это он придумал скрепить нашу дружбу кровью. Вычитал в одной книге, сделал соответствующие выводы и, не спрашивая моего согласия, нашел гнездо дрозда с птенцами, четырьмя птенцами, по два на каждого. Определил: мы должны умертвить их у Белого камня. Белый камень был высотой с человеческий рост, действительно чисто белого цвета, и, как сказал дядя Кристен, его в ледниковый период притащил с собой лед и оставил на лугу. С давних времен он служил ориентиром для мореплавателей и жителей гор. Теперь он был моим и Йо тотемом. С одной стороны камень был гладкий и ровный, именно здесь должно было совершиться жертвоприношение. Они весили почти ничего эти теплые пушинки. Бросали их с определенного расстояния: сначала он, потом я, потом он, потом снова я. Цель попадания — одно и то же место на камне, на нем позже чертили кровью первые буквы наших имен. Несчастные создания метались в воздухе, попадали на камень, подпрыгивали, словно невесомые, позади зарослей мха. Если жизнь еще теплилась в них, церемония повторялась. Потом две буквы Й и П торжественно были выведены на камне на вечные времена. Вероятно, они существуют и поныне, а мне и поныне совестно и больно при воспоминании о разрушенном гнезде дрозда… растерзанный комок из перьев и пуха, раскрытый желтый клюв и пленка, белая и почти прозрачная там, где черный, блестящий, боязливый глаз моргнул в последний раз… Давно, давно это было. Что есть зло, а что добро? Что правильно, а что неправильно? Я плохо разбирался в сложных понятиях мира взрослых людей.

— Прослышал, ты приехал, — сказал он.

Дрозды резвились и пели в кустах и на деревьях. Раннее утро… роса дождиком падает с нижних ветвей, а скопившаяся между стволами прохлада будто выносит ночь навстречу солнечному свету. Я дрожал от холода. Сон еще не отпускал.

— Да, приехал вчера, — ответил я как можно громче. — Поздно вечером. Живу в избушке, — добавил я, чтобы объяснить свое появление с неожиданной для Йо стороны.

Он достал одну руку из кармана, стоял передо мной такой, как всегда: соломенные волосы на пробор и веснушки (сам я втайне стал зачесывать волосы с помощью воды назад); летняя в клеточку рубашка, короткие до колен брюки и резиновые сапоги, мокрые от холодной росы. Я чувствовал свое превосходство. И не потому что перерос его, но главным образом из-за его голых коленок.

— Ты в избушке? Один?

Он в упор смотрел на меня, пробовал улыбнуться, но смутился. Светло-голубые глаза под светлыми бровями сверкали особым блеском, что означало вызов, призыв к единоборству.

— Ты живешь совсем один?

— Да, а что?

— Все лето?

Ему это нравилось. Он явно был доволен, немного также завидовал. Это слышалось по его голосу.

— Конечно. Сколько сам захочу.

— О, дьявол! — воскликнул он.

Наивысшая похвала в устах Йо.

Мы постояли еще немного молча: он по-прежнему держал правую руку в кармане, а я не мог оторвать взгляда от его голых коленок и своих модных кроссовок, брюк цвета хаки, на которых наискосок отпечаталась складка от чемодана. Я был уверен, что после конфирмации все должны были носить длинные брюки, эту мысль внушил мне отец. Неловко было видеть своего товарища по лету одетым смехотворно по-ребячьи.

— Готовишься к гимназии?