e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

«Лолита»? По последнему же пункту диагностических признаков гипертимиков –

склонности к вербальной агрессивности – уж куда как лихачил (в первую очередь

– в эссе и заведомой публицистике), – и перечислять не стоит.

Самое поразительное, что протестные «минусы» в характере Набокова –

почти все и почти всегда – оборачивались, в конце концов, большим совокуп-ным плюсом, благодаря чему ему удавалось, наперекор обстоятельствам, отстаивать главное – личную и творческую свободу и независимость. И сколь бы

эпатажными ни казались подчас некоторые реакции и суждения Набокова – за

ними, может быть, далеко не всегда стоит некая «объективная» истина» (даже

если таковая существует, что и не всегда очевидно), но всегда – граница психологической самозащиты неординарной творческой личности.

7 Кунин А. Обманчивая ткань реальности… С. 6–9.

15

Нет необходимости разделять те или иные эксцентричные мнения Набокова, но принимать во внимание эту их возможную сверхфункцию приходится, иначе можно оказаться в ловушке кривотолков. При этом желательно понимать побудительные мотивы странноватых акцентуаций, а не принимать все

безоглядно на веру. Требуется призма (слово из ключевых у Набокова), сквозь

которую стоит смотреть, скажем, на такое заявление: «Во время университет-ских занятий я в первую очередь стараюсь выкорчевать идею, согласно которой художник – продукт культуры. На меня вот не повлияло ни моё окружение, ни время, ни общество. Как на всякого настоящего писателя»1 (курсив мой

– Э.Г. ).

И СРЕДА, И НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Когда в 1936 году Набоков (тогда ещё Сирин) попробовал было приступить к

работе над автобиографией – на английском языке, предвидя конец русскоязычной карьеры, – предварительным названием было попросту «It’s me» – «Это –

я».1 Впоследствии он, как известно, оставил три варианта мемуаров. Все три до-ведены только до 1940 г., и во всех трёх больше двух третей объёма посвящены

первым двадцати годам жизни – в России. Этот троекратный повтор, его хроно-логические и тематические пропорции нельзя объяснить одними только техни-ческими причинами: переводом с языка на язык, разными адресатами, пополне-нием материала. Подобно Антею, Набоков, видимо, нуждался в том, чтобы снова и снова, пусть в воображении, касаться той почвы, в которой изначально ко-ренились и его среда, и его наследственность. Странно, поэтому, выглядит

утверждение А. Долинина, что Набоков «начисто лишён ностальгически окра-шенного интереса к безвозвратно ушедшему “старому миру” и не создаёт “ката-логов утраченного”». Создаёт, – с той разницей, что у него свой «старый мир» и

свой «каталог», действительно отличные от «типичных [т.е. советских] мемуаров».2

И «вещи подаются» в воспоминаниях Набокова не для одного только

«насыщения индивидуального зрения и памяти», как полагает Долинин, а образуют свой «контекст» восприятия мира, заложивший основы ощущения счастья, которое стало прочным фундаментом противостояния последующим испытаниям и несчастьям. Вот как заканчивается третья глава его воспоминаний: «Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затоп-ляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению

с нею паркерово перо в моей руке и самая рука … кажутся мне довольно аляпо-1 Цит. по: Маликова М. Дар и успех Набокова // Империя N. Набоков и наследники… С.

33.

1 Шифф С. Вера. М., 2010. С. 247.

2 Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб., 2019. С. 221.

16

ватым обманом. … Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрёт»3 – это ли не ностальгия по безвозвратно ушедшему миру?

Скорбеть же о сдвигах в «вещественном оформлении жизни»4 и признать своё

жизненное предназначение подвластным «историческому катаклизму ХХ века»

– этого «дура-история» от упрямого аристократа так и не добилась.

Когда Набоков высокопарно ответил одному американскому поэту, пора-жённому детальностью его воспоминаний: «Увы … я жертва абсолютной памяти»,5 – в его мемуарах уже было отмечено: «Заклинать и оживлять былое я

научился Бог весть в какие ранние годы – ещё тогда, когда, в сущности, никакого былого и не было. Эта страстная энергия памяти не лишена, мне кажется, патологической подоплёки… Полагаю, кроме того, что моя способность держать

при себе прошлое – черта наследственная. Она была и у Рукавишниковых, и у

Набоковых».1 Ловим на этом признании и не преминем лишний раз уличить: эти

вечные набоковские «ни-ни» – скорее фигура речи, своего рода заклинание прирождённого эгоцентрика, убеждённого индивидуалиста-недотроги, вечно пре-бывающего на страже автономии и независимости своей личности, – однако на

поверку, как выясняется, вполне отдающего себе отчёт в важности наследствен-ных черт своего характера. Свою память Набоков считал унаследованной, скорее всего, от отца. Многие свои тексты, и не только публицистические, Владимир Дмитриевич, на зависть сыну, писал по памяти и сразу набело. «Отец …