Écrits

Нет сомнений, что она проистекает из "нарциссической страсти", если, конечно, представлять себе эго в соответствии с субъективным понятием, которое я здесь предлагаю, как соответствующее регистру моего опыта. Теоретические трудности, с которыми столкнулся Фрейд, как мне кажется, проистекают из миража объективации, унаследованного от классической психологии и представленного идеей системы восприятия/сознания, в которой Фрейд, кажется, внезапно не признает существование всего, что эго игнорирует, скотомизирует, неправильно интерпретирует в ощущениях, которые заставляют его реагировать на реальность, всего, что оно игнорирует, исчерпывает и связывает в значениях, которые оно получает из языка: удивительный méconnaissance со стороны человека, которому удалось силой своей диалектики отбросить границы бессознательного.

Подобно тому, как бессмысленный гнет суперэго лежит в основе мотивированных императивов совести, страстное желание, свойственное человеку, запечатлеть свой образ в реальности является неясной основой рациональных медиаций воли.

Понятие агрессивности как коррелятивного напряжения нарциссической структуры в процессе становления (devenir) субъекта позволяет в очень просто сформулированной функции понять всевозможные случайности и нетипичности в этом становлении.

Теперь я скажу о том, как я представляю себе диалектическую связь с функцией Эдипова комплекса. В нормальном состоянии этот комплекс представляет собой сублимацию, которая обозначает именно идентификационную перестройку субъекта, и, как писал Фрейд, когда он почувствовал необходимость в "топографической" координации психических динамизмов, вторичную идентификациюпутем интроекции имаго родителя того же пола.

Энергию для этой идентификации дает первый биологический всплеск генитального либидо. Но ясно, что структурный эффект идентификации с соперником не является самоочевидным, разве что на уровне басни, и может быть понят только в том случае, если путь к нему подготовлен первичной идентификацией, структурирующей субъекта как соперника с самим собой. По сути, здесь вновь звучит нота биологического бессилия, эффект предвосхищения, характерный для генезиса человеческой психики, в фиксации воображаемого "идеала", который, как показал анализ, решает вопрос о соответствии "инстинкта" физиологическому полу индивида. Это, заметим мимоходом, антропологические последствия, которые нельзя не подчеркнуть. Здесь нас интересует функция, которую я назову умиротворяющей функцией эго-идеала, связь между его либидинальной нормативностью и культурной нормативностью, связанной на заре истории симаго отца. Здесь, очевидно, и кроется то значение, которое работа Фрейда "Тотем и табу" сохраняет, несмотря на витающую в ней мифическую кругообразность, в той мере, в какой она выводит из мифологического события, убийства отца, субъективное измерение, придающее этому событию смысл, а именно чувство вины.

Фрейд показывает нам, что потребность в участии, которая нейтрализует конфликт, заложенный после убийства в ситуации соперничества между братьями, лежит в основе идентификации с отцовским Тотемом. Таким образом, эдипова идентификация - это то, благодаря чему субъект преодолевает агрессивность, конституирующую первичную субъективную индивидуацию. В другом месте я уже подчеркивал, что она представляет собой шаг в установлении той дистанции, на которой с помощью таких чувств, как уважение, реализуется целостное аффективное принятие своего ближнего.

Только антидиалектический менталитет культуры, которая, чтобы доминировать над объективирующими целями, стремится свести всю субъективную деятельность к бытию эго, может оправдать изумление Ван ден Стейнена, когда он сталкивается с бороро, говорящим: "Я - ара". И все социологи "примитивного разума" заняты этой профессией идентичности, которая, если поразмыслить, не более удивительна, чем заявление "я врач" или "я гражданин Французской Республики", и которая, конечно, представляет меньше логических трудностей, чем заявление "я мужчина", которое в крайнем случае может означать не более чем "я похож на того, кого я признаю мужчиной, и поэтому признаю себя таковым".Впоследней инстанции эти различные формулы должны быть поняты только в связи с истиной "Я - другой", наблюдение, которое не так удивительно для интуиции поэта, как очевидно для взгляда психоаналитика.

Кто, если не мы, еще раз усомнится в объективном статусе этого "я", которое историческая эволюция, свойственная нашей культуре, склонна путать с субъектом? Эта аномалия должна проявиться в своих особых эффектах на каждом уровне языка, и прежде всего в грамматическом субъекте первого лица в наших языках, в "я люблю", которое гипостазирует тенденцию субъекта, который ее отрицает. Невозможный мираж в языковых формах, среди которых можно найти самые древние, и в которых субъект оказывается в основном в позиции детерминанта или инструмента действия.