Эдда кота Мурзавецкого (сборник)

Дома она внимательно разглядывала себя в зеркале. У нее никогда не было комплекса неполноценности. Она смолоду была довольна своей внешностью, но и не переоценивала ее. Ну, типа «я не красива, но чертовски мила». С возрастом милота, хочешь не хочешь, истаивала, ей на смену приходило что-то иное, уже взрослая, не девичья выразительность глаз, а две морщинки, идущие от носа к углам рта, метко названные «собачьей старостью», тоже не портили образ, а, наоборот, «несли в себе содержательность лица», как сказала бы ее бабушка. Это некрасивое, даже нелепое слово «содержательность» в лексике бабушки занимало одно из первых мест. Если бы она увидела ту красотку в розовой тапке, висящей на большом пальце ноги, наверняка с ногтем того же цвета, она бы всплеснула руками и сказала: «Такое не комильфо, Таня, что уже пристало тушить свет».

Вместе с образом бабушки пришли мысли о клане Луганских, когда-то развалившемся на два. Но когда это было, господи? Скоро сто лет тому, как одни уехали, а другие остались. Как пишут в умных книгах, Европа душой приняла уехавших русских, в их православную сущность она добавила толику римского права, реализма и трудолюбия протестантизма. Но ей-то зачем знать, кто из них кто? Может, те, что жгли дома в коллективизацию, сегодня уже академики и честные плотники. И это не имело отношения к Скворцову. И все же надо еще поспрошать бабушку, а то, может, и съездить в Луганск, посмотреть архивы... Кстати, там музей Даля. Если все будет мимо, написать о музее. Это не гламурно, но определенно познавательно – рассказать людям о датчанине-полунемце-полуфранцузе, ощутившем русский язык на запах, цвет и вкус. А то у нас один известный Даль – Олег, прекрасный актер, так пусть узнают и другого – луганского казака, плохого сказочника и самого великого знатока родной речи. Она напишет очерк «Дали мои, Дали».

Поездка в Луганск обретала смысл. А тут и карты пошли в руки. Вышла книга о современных предпринимателях, откуда они взялись и как дошли до жизни «рублевской» такой. Было там и о Луганском.

Его отец был секретарем обкома. На рубеже восьмидесятых и девяностых метался между Ельциным и Горбачевым, выбрал деньги, стал директором банка. Сейчас на пенсии, разводит павлинов на берегу Азовского моря. Дед погибшего Луганского был до войны важным комсомольским работником; в армию ушел добровольцем, погиб где-то в начале войны в партизанском отряде. А прадед – активный коллективизатор на юге России. Его родители были богатыми людьми, но сын без колебаний принял революционную идею как единственно возможную для себя и для своих детей. Последние свои годы жил в Москве.

Все очень красиво, достойно. Других Луганских как бы и не существовало. И уж тем более не упоминалось ни о каком спаленном доме. Впрочем, такой пропагандистской книге это не пристало.

...Его освободили уже после доклада Хрущева. Сначала выпустили «жертв», то есть бесспорно невиновных, позже дошла очередь до наказанных без достаточных оснований. Он странным образом попал в эту категорию. Голова милиционера достаточным основанием не показалась. Тем более она была крепче стула.

Не было никого на свете, за кого могло зацепиться сердце, кроме Олечки, которую он вынул из огня и чудом увез подальше, а одна обезумевшая от смерти ребенка мать увидела в Олечке новое воплощение дочери. Даже не так – саму дочь.

Из далеких сибирских краев ему надо было вернуться назад, чтобы найти те свои следы побега с маленькой девочкой и то сельцо, что красиво лежало в ногах у кладбища. Ехал голодно и холодно, иногда ему казалось, что за окном мелькает похожее место, он рвался спрыгнуть с поезда, но вовремя соображал: он еще о-го-го сколько не доехал.

Следующий этап поиска он начал со Старобельска. Здесь наконец хорошо поел. Донес женщине ведра с водой от колодца, а она оказалась такой благодарной, что, не будь он так голоден, ни за что бы не принял такие дары за такую малость. Женщина не только его накормила, но дала и мужнины штаны, и обувку. Она призналась, что беременна на малом сроке, но боится выкидыша, у нее уже был такой случай, поэтому так рада была помощи. Муж ей не разрешает носить воду, но самого целый день нет, он моторист на швейной фабрике, а там три смены. Его, бывает, и ночами нет. Во дворе есть кран, но вода идет или черная, или вообще не идет. «А без воды как же?»

Он ей сказал, что едет к сестре, но боится, что не найдет, война все перебуровила, десять с лишним лет не виделись. Женщина не спросила почему. Она по-своему разбиралась в жизни. Она никогда не видела своих родителей, оба воевали и оба с войны не вернулись. А война началась – ей было шесть лет. Дедушку не помнит, его расстреляли в тридцать седьмом. Она бабушкина дочь, но вот и той уже нет.

Посадили, расстреляли, убили на фронте... Слова эти были так естественны в ее речи, как вода и хлеб. Она с детства знала: так, а не иначе устроен мир. Поэтому молодой муж работает в три смены. «Надо стараться ради ребенка».