Эдем

Повторюсь: я был рад войне! Желание пообщаться с мышами и разделить свою ненависть к раю с каким-нибудь растрепанным зябликом никогда не посещало вашего покорного слугу, более того, я пришел бы в ужас от подобного джема. Все тот же диснеевский коллективизм, щебечущий «славное утро!» или «как поживаешь, сосед?», с его вечным марксистским зудом (белки носят еду, барсуки помогают с прополкой) оказался бы здесь полным, совершенно невыносимым безумием. Я погиб бы от коммунизма.

А так, наложить было всем на всех – как в каком-нибудь социальном фонде.

Как на Диком, прелестном Западе.

Лицемерие всюду орало свою победную песнь. Иногда мне казалось, я попал в иезуитскую секту – прежде чем хорошенько полоснуть когтями соседа, они его окликали: «Братец!»

Не отсюда ли сказки Харриса? Славный добрый дядюшка Римус?

И меня ведь так привечали, уж если дело доходило до встречи:

«Братец, олух царя небесного, не раздави!..»

«Эй, братец, разуй-ка глаза! Не разглядел дороги?!»

«Какого рожна прешься, братец?!»

Меня так и подмывало схватить какого-нибудь сучонка за его завалящий мех и трясти, выбивая душу: «Да какой я вам братец, сукины вы коты!»

Дед сопел в стороне, постоянно давая понять: uber alles [36]розы и флоксы! Проклиная его флорофильство, я шпынял и кротов, и ежей. Павианы (в зенках царствует ужас; шеи в обрамлении самых крепких веревок; детенышей не щадить!), покачивающиеся, подобно жертвам английского огораживания, на славных здешних дубках – вот мой сладостный сон, мой мираж, мои грезы: дневные, вечерние, утренние. Клочки разнесчастной кредитки мельтешили еще перед моим взором – не забыл я своего унижения: и упорно, и мрачно мстил. Не дано было их всех перевешать, но хотя бы очистить лужок от скверны – вот задача, достойная мастера! вот чем я всерьез и занялся! Сколько раз тяпки и камни, расплескивая листву, уносились в направлении фосфорных, радиоактивно светящихся задниц. Тщетно: приматы кривлялись, подобно рокерам с постеров «Kiss» [37], они кичились виртуозностью (бег с препятствиями, скачки по веткам). Я выслеживал их короля-фронтмена, однако постоянно уворачивался здешний Джин Симмонс [38]от неминуемых попаданий – и, насмехаясь, гнусно вываливал из пасти свой кажущийся бесконечным пурпурный язык.

Краснозадые брали сноровкой (сальто, каскады, куберты, копфштейны, рондаты-флик-фляки) и корчили рожи. Я не слишком о том печалился – набирало и опыт, и силу мое робинзоново упрямство. Зная слабость крикливого стадца попастись в непосредственной близости от нагретого мною лежбища и проведать плоды огорода, словно самый отчаянный здешний заяц развязал я бескомпромиссную битву за свое священное lebensraum [39], и не брезговал засадой, выставляя приманку – столь любимую ворами (и с не меньшей любовью выведенную старым придурком), сочащуюся фруктозой от основания до ракетного острия, сладчайшую морковь.

С каменным терпением Хаджи Мурата поджидал я добычу – и вот долгожданный итог! Тренировки в прыжках и молниеносном захвате не могли не сказаться: одним утром попался на грядке хлипкий маленький тамошний принц (его величество в то время на другом конце царства пожирало папайю и манго). И пока мамки, мотая грудями, которыми можно было обхватить шар земной, и кудахтали, и визжали, я за хвост поднял над собою гаденыша.

Наконец-то на всех этих мордах отпечатался жуткий страх.

Прискакавшему на лужайку их бессменному королю (зажав предварительно нос), заявил я буквально следующее:

– Убирай своих шлюх, мерзавец!

– Братец сердится на природу?

– Братец хочет покончить с вонью! Прочь с законных квадратных метров…

Было много базарной ругани. Был наскок, отбитый мотыгой. Был обкакавшийся наследник. Но угрозе папаша внял.

И, на всякий случай, увел свой гаремный табор пастись поближе к воротам.

Единственными из всей этой разношерстной плюющейся сволочи, к кому проявил я хоть какую-то деликатность, оказались одинокий производитель особо терпкого запаха и – представьте себе – козел.

Что касается скунса – господа, здесь без пояснений.

Но capreolus vulgaris [40]достоин отдельной главы!

Нет! Не сползло искушение змеем с матери-яблони, наседкиной тенью защищающей дедов навес (под ветвями ее, после неудачного опыта с прахом, вполне мог отдыхать от трудов сам Господь Бог [41]), не продемонстрировало великолепный чешуйчатый хвост и антоновку в пасти.

Унылейший вид, потертая шкура – идиллическая картинка.

Этот тихий посланец дна (сущий по масти эфиоп) долгое время тряс мефистофелевой порослью под своим подбородком где-то на дальних подмостках – лакомясь щавелем за малинником, за многолетним засухоустойчивым дереном (cornus alba), и, в отличие от какаду, не распуская язык.