Эдем

Когда же перестали являться мне сны, в которых жаркое из говядины и свинины, словно бонапартовскую гвардию на бельгийских полях противник, со всех сторон окружали кнедлики; когда, оглушенный, подобно быку, кувалдой тягучего рабства (гнусный труд! подлый труд! безобразный труд!) я стал окончательным вегетарианцем, когда обрел слух и зрение, когда научился крыть попугаев, когда потерпело свой Седан [42]хвостатое стадо, когда я привык –вот тогда-то и обозначило себя настоящее зло.

Помню ли я его приход?

О, как помню!

В тот злополучный день, к восторгу дедка, соизволил расцвесть (единственный раз за всю свою никчемную жизнь) ananas comosus. Я ждал отдыха – хотя бы ради такого случая, однако старик не дал рабу поблажки. А ведь этот хитрый китаец видел, как самым тщательным образом с невероятным старанием был обрызган мною амазонский берониус (на тысячу световых лет далек от подобного старания любой вышколенный, скрупулезный стюард!) и прополота (нет, какое! пропахана, словно трактором!) целая десятина земли. Но он даже не почесался; не промямлил: «Ну, хватит, сынок».

К черту старого подлеца! Я продолжал свой обычный бег. Тридцать полуведер – на рудбекию и сангвинарию канадскую. И еще двадцать – на ромашку и лаковый тис. Многократно был орошен пурпуниус светлый игольчатый – злобный капризный высерок. Накормлена перегноем гвиания. Щедро обрызган квисквалис индийский.

«Яичный желток» уже закатился за пальмы, когда я отбросил мотыгу.

Поужинал спаржей.

Растянулся на клевере.

Подложил под голову подушку-булыжник.

И затылком почувствовал вздох.

– Как насчет того, чтобы скоротать вечерок?!

Я вскочил для отпора – и, однако, не смог, господа. После тотального хамства остальных персонажей до отчаянной дерзости был обходителен этот замученный интеллигент. Впрочем, берите выше – он был жалок до восхищения. Бороденка гонимого фавна. И глаза! Боже, что за глаза! Что за сияние сфер! Волчок Норштейна [43]! Свидетели Иеговы не смогли бы так подластиться. Куда бормотателям гимнов с их смехотворным гипнозом до этого перебирающего копытцами рогоносного мавра. В меня заглянули очи, в которых совершенно по-сиамски сплелись ленинское лукавство и иерусалимская скорбь.

– Так вы не против партейки в го?

Здесь подпрыгнул бы Кавабата [44]. Уронили бы невозмутимость вместе взятые Циньюань, Китани Минору и Сюсай Хонинобо [45].

– Ничего особенного, – продолжала судьба в образе пыльного, дряхлого дьявола, – вон на той аллее нарезаем квадраты, а гальку берем… ну, хотя бы из здешней альпийской горки.

И ведь он соблазнил, благодетели. Я попался со всеми своими потрохами; вляпался, как лошадник Мюрат у Шёнграбена [46], как сумрачный киник Фауст, как самая разнаивная девственница, глупость которой вполне может спорить с афганской выходкой Буша. И поплыл, и отдался,и ведь, кажется, в тот же миг под руководством лохматой особи принялся собирать камни; и ужесчитал количество линий, нарезая их тяпкой по утрамбованной своими босыми пятками южной аллее. Повторюсь: заделался дурнем, и не знаю, как все случилось, но под блеянье-бормотанье («простите, помог бы, однако, как видите – не совсем удобные щупальца! у вас все получится лучше!») отсортировывал черную и белую гальку на две приличные кучки.

Мефистофель сопел одобрительно.

Пересчитал квадраты.

И остался доволен «доской».

Ну, а монстр? Деду было на все на…ть: как ни в чем не бывало, дряхлый пердун протащился мимо нас к навесу. Он чтил здешний главный закон – занимайся сейчас чем угодно: бегай, хнычь, ругайся, скули. Главное – сияние славно политых еще днем белых рудбекий.

Негодяйки, конечно, сияли.

Покачивались.

Цвели.

А несносный старик захрапел.

– Все в порядке, – кивнул козел. – Восемнадцать на восемнадцать! Буквы сверху, цифры сбоку. Все же будет получше рэндзю [47]! Ваши черные.

– Почему?

– Сами вы далеко не нубиец – несмотря на загар. А теперь оглядите меня. Здесь простая эстетика. Черный – белыми. Так вы не против, голубчик?

– Нет! (я здорово, классно влип!)

Он осклабился.

Издал свой коронный, семитско-жалобный вздох:

– Ну-с, ходите.

Я сходил.

Я поставил на R 16.

Никогда не играйте в го.

Хоси, комоку, боси, цукэ-атари и цуги [48]. Мандраж первого выпада, затем неизбежная растерянность, скрежет зубовный и вновь собачий восторг от следующего, кажущегося более удачным, хода. Пот, слезы, азарт, наконец! Железно хватающий за горло, словно пугачевский Хлопуша, глубокий, как утроба людоеда Сатурна, азарт! Ни секунды не сомневаюсь: даже известный всем почитателям литературы один весьма ядовитый энтомолог сломал бы на попытке отобразить подобное свое виртуозное перо.

Черный камушек, сжатый так, что он готов был проструиться песком сквозь пальцы, – вот скорбный символ моего помешательства.