Эдем

Старик загадочно ухмылялся, я не спрашивал, каки когда, я вообще ни о чем не спрашивал, я впервые был ему благодарен – вытеснив, вытолкнув, вышвырнув за ворота эту злобную, потную дрянь со всеми ее монистами и тряпками, в то время, когда пребывал я в бессознательном сне, он избавил своего раба от неминуемого сумасшествия и неминуемой расправы над негодяйкой – расправы, которой вполне могли бы позавидовать и Нерон, и Джек Потрошитель. Сколько дней отходил я от шока? Сколько ночей вздрагивал от весьма безобидных вздохов (скользящий мимо мангуст, лениво мерящая луг своими полутора метрами апатичная ко всему, кроме кроликов, местная анаконда, мелкая, промышляющая мышами, лиса: «Братец вновь стал свободен?!»)? Свидетельствую: мое облегчение было всеохватывающим. Я взметнулся ввысь, словно воздушный шарик, выскользнувший из ручонки трехлетнего ротозея. Нытье деда насчет «сверкания сада» после истошного, ультразвукового, как падение авиабомб, женского визга, если не проливалось бальзамом (нет, дедок оставался врагом, но сравнение! сравнение, господа!), то, по крайней мере, уже не заставляло сжимать кулаки.

До судорог в икрах возился я теперь с агапантусом, опрыскивал евгению, пересаживал вдоль дорожек кринум, аукубу и араукарию. Моих грубоватых прикосновений к своим корням ждали гиппеаструм и кливия. Отмечу, что так же благосклонно ко мне взялись относиться спатифиллумы всех видов в компании с аспидистрой и бересклетами. И что уж совсем удивительно – перестали капризничать, словно оперные примадонны, все имеющиеся в раю сорта аглаонем, а в придачу и чистопородный, ранее то и дело «выпячивающий губу свою», подобно какому-нибудь зажравшемуся парижскому аристократу-сантехнику, хлорофитум.

Гардения и бальзамины вели себя теперь, как настоящие умницы.

Возможно, что дело было в опыте, – но мне покорились паслен и зебрина.

Каланхоэ не возражало против селекции.

Я не на шутку взялся за цитрусовые – а что еще оставалось делать?

Изгоняя саму память о го, затоптал я борозды линий, раскидал черно-белую гальку.

«Меньше дум, больше дела, сынок».

Что еще, кроме декоративных лимонов?

Клематис

Панкрациум

Гиацинт

Маранта

Пицея (глаука коника)

Хамаекипарис

Каллизия

Гипоэстес

Радермахера

Диффенбахия

Хризалидокарпус

Гузмания

Азалия

Замиокулькас

Кодиум

Кротон

Дендробиум

Эхмея

Гардения

Шеффлера

Афеляндра

Вриезия

Цикламен

Амариллис

Аралия

Циссус

Калатея…

Цицината пурпурная райская сохраняется следующим образом: взбитый, словно сливки, бесчисленными личинками и прочими vermis [80], невиданный чернозем, уходящий вглубь на десяток метров (даже докучаевский «курско-орловский» с ним не выдерживает никакого сравнения), который прилипает к моим пальцам жирным, влажным тортом-бисквитом, разрыхляется ненадолго, а затем утаптывается вокруг ствола как можно плотнее. Затем – бесконечные ведра (на каждое чудо-деревце каждодневные десять литров), обрезание лишних побегов, обрывание ссохшихся листьев и бесполезных волокон и ежедневный контроль за посадками: освобождение от вьюна, охрана от тли и улиток, пропитка ранимой коры все затягивающим соком атлеи, перевязывание плодов пучками анзорских лиан.

Плоды цицинаты – мерцающие, подобно лампадам, рубиновые фонари, из которых каждый вечер выдавливаются удивительные капсулы. Лопаясь, эти миниатюрные «челноки» выстреливают затем свое содержимое – обдающие все вокруг запахами лаванды и мускуса, ароматные шарики. Сохранившиеся зубы мои, способные играючи расправляться даже с орехами кенийского тугра и перекусывать стебли сладкой торфяницы, не в последнюю очередь благоденствуют благодаря привычке их пережевывать.

Постоянно рыхлю цицинату.

Постоянно ее утаптываю.

Перевязываю деревца.

Ежедневно.

Автоматически.

Делением корневищ я размножаю ирис. Выбираю короткую часть с двумя-тремя почками (и с «лопаткой» из листьев), очищаю от земляных комьев, промываю ее, проветриваю, а затем погружаю в почву (глубина – на мизинец, не более) вдоль постоянно подновляемых песочком дорожек. Особенно плотно всходил цветок на северной влажной аллее (а все из-за туй и разлапистых, погружающих его в свою тень, декоративных лапландских елей).

Многолетняя lonicera caprifolium (жимолость каприфоль), еще одна неустанная поглотительница приносимой в ведрах воды – ее угрожающе темные листья (снизу несколько голубоватые) и нехорошего желтого цвета цветы давно уже мне привычны: чтобы детка курчаво ветвилась, есть простое средство – подрезаю ростки на расстоянии локтя от земли. Что касается ее распространения по рабаткам и разнообразным рокариям – размножаю семенами, отводками, одеревеневшими черенками.

И убираю вокруг кустов слежавшуюся листву.

И землю рыхлю…

К опоре подвязываю стебли.

Отделяю от них сухие.

Приношу недозревший компост.

Зеленчук поливаю умеренно.

Клопогон (cimicifuga) – чуть реже.

Лиатрис развожу делением, как и лилейник ангорский.