Единая-неделимая

Ленин сидел на руках у рабочих в неловкой позе. Черное пальто задралось полами кверху, и нелепо торчала большая нога в резиновой калоше. Андрею Андреевичу были видны его лысая голова с зачесанными височками, большой лоб, жидкие совиные брови и маленькие темные глаза. Усы спускались вниз к небольшой бородке. Щеки были одутловаты, нос у переносья приплюснутый, а книзу пуговкой. Неприятное, простое и пошлое, до ужаса пошлое лицо.

Кричали «ура»! Ленин дал знак, чтобы замолчали, и, когда наступила тишина, стал говорить.

Голос у него был хриплый, точно он не выспался, но четкий. Говорил он внушительно и важно.

«Добивайтесь, товарищи рабочие, действительного настоящего мира, — начал он, и слова падали четко и веско среди вдруг наступившего молчания.

Ваши правительства и их пресса говорят вам, что войну необходимо продолжать, чтобы уничтожить милитаризм.

Не давайте себя обманывать. Милитаризм той или иной нации может быть ниспровергнуть лишь ею самою, и во всех странах надо его преодолеть.

Ваши правительства и их пресса говорят вам также, что войну надо продолжать, чтобы сделать ее последней.

Это обман. Никогда война не убивала войны. Наоборот. Она пробуждает желание возмездия, насилие порождает насилие.

Существует одно лишь единственное средство помешать будущим войнам: это завоевание политической власти и отмена капиталистической собственности рабочим классом.

Прочный мир будет плодом победы социализма.

Довольно убийств! Довольно страданий!

Поднимемся на борьбу за немедленный мир без аннексий и контрибуций!

Товарищи! Я проехал много чужим стран, пока добрался до вас. Весь мир с восхищением смотрит на Россию».

Загремело бешеное «ура». Ленина понесли на площадь. Он снова говорил речь. Потом его посадили в автомобиль и повезли в приготовленный для него особняк Кшесинской на Каменноостровском проспекте.

Андрей Андреевич смотрел, как бросали в автомобиль цветы, и слышал, как какая-то дама сказала умиленным голосом:

— Настоящий апостол мира. Божий ангел.

Андрей Андреевич шел домой среди возвращающейся толпы. Он смотрел на темные от угольной копоти, сухие и голодные лица рабочих, на сытые мордастые лица солдат, с бравурным маршем шедших с вокзала, на одетых в светлое дам, на подростков, на гимназистов, обгонявших его в свежести апрельской ночи, и у него против воли колотилось в уме одно слово: «Подлецы!»

IV

Но эти подлецы нравились Андрею Андреевичу. Он ходил на собрания партии, он попал в Совет солдатских и рабочих депутатов, — он, не бывший ни солдатом, ни рабочим. Везде он наблюдал и всюду видел одно.

Он видел страшную, звериную, физическую силу простых людей, покорную чужому мозгу…

Почти влюбленными глазами смотрел Андрей Андреевич на матроса Хоменко. Сажень роста, — Андрей Андреевич не доходил ему до плеча, — настоящий великан, отлично сложенный и говорящий мягким, полным басом, силач с большими крепкими руками, с круглым лицом, обрамленным черной вьющейся бородкой, он был любовником члена Совета? Маргариты Ивановны Забродской, тонкой, изломанной, еще молодой дамы с громадными газельими глазами, хрупкой и нежной, медленно цедящей слова и так противоположной самому Хоменко. В Совете около Андрея Андреевича часто сидел молодой поляк, с бледным лицом и светлыми серыми глазами. Взгляды на вещи у этого поляка были так прямолинейны и просты, что Андрею Андреевичу порою казалось, что он говорит с каким-то палачом из темного средневековья. Тут же около, на окне обычно сидел лохматый, черный юноша — совсем семинарист из бурсы, притом же с гоголевским именем Горобец. Но только Горобец этот говорил такие вещи, каких, наверно, никогда не приходило в голову гоголевскому бурсаку. У всех этих людей были начисто вытравлены, а может, никогда не существовали и раньше понятия о Боге, о России, о Родине, о семье.

Рядом с маленькой группой русских потревоженным осиным гнездом шумели евреи. Они были головою Совета. Они больше всех говорили. Они сидели за столом в президиуме, они составляли и выносили резолюции, они отдавали приказания, и они же вдруг срывались и неслись куда-то на автомобилях, сопровождаемые вооруженными матросами и солдатами.

Под ними, — сперва в большом зале Таврического дворца, а потом в Смольном институте, — шумела и волновалась толпа солдат, рабочих, матросов и просто неизвестных. Здесь видел Андрей Андреевич жесткие, мускулистые руки и крепкие, скуластые лица с тупою ненавистью в серых глазах. Откуда были они? Несомненно, что многие пришли сюда из уголовных тюрем. Они все шумели, волновались, пожимали друг другу руки, смотрели друг на друга шалыми, безумными, выкаченными глазами, ходили обвешанные пулеметными лентами, патронташами и ручными гранатами, стучали прикладами и были готовы по первому слову тех, кто был наверху, — расстрелять, задушить и растерзать, кого угодно…

Входил президиум, мелькали бледные горбоносые лица, пан Горобец садился на подоконник, поляк устремлял в пространство свои бесцветные мечтательные глаза, и толпа смолкала.