Единая-неделимая

В сторонке, на стуле, как добрый папа, глядящий на игры детей, сидел Ленин. Его лицо было сонно и вяло, и он точно нехотя слушал то, что говорили ораторы.

Лишь изредка раздавался его сонный голос:

— Товарищ Горобец, не говорите глупостей.

Товарищ Горобец увядал, съеживался и отходил к окну…

«Так вот в чьи руки попала великая Россия? Ну что же, — думал Андрей Андреевич, — евреи самый умный и самый способный народ. Им и книги в руки. На то и толпа — чтоб повиноваться им. Евреи — мировая нация, они станут цементом, связующим народы, они повсюду пролезут в правительства и создадут ту всемирную монархию, о которой мечтали Александр Македонский и Наполеон. В двадцатом веке одного Наполеона быть не может, вот и явится многоликий Наполеон, — толпа гениев с курчавыми волосами и гордыми носами, и этот многоликий гений при помощи этих послушных кулаков заставит мир прыгнуть в неизвестность».

«Кто помешает? Бог?..» Но в Его силу Андрей Андреевич не верил давно.

Как-то Андрей Андреевич зашел к одному члену Совета, капитану гвардейского полка Трухачевскому, и хозяин провел его к себе в кабинет. Там в переднем углу, где обычно помещаются образа, висела доска, и на ней масляными красками было написано изображение дьявола. С козлиной бородой, маленькими острыми рогами и злыми огневыми глазами, он усмехался из угла странной и извилистой улыбкой. Перед ним теплилась лампада красного стекла, и багряные отсветы бежали от нее по зловещему лику.

— Это вы что же? — спросил Андрей Андреевич. — В черта уверовали?

— Не совсем, — улыбаясь, сказал Трухачевский. — Мамашу пугаю. Мамаша у меня старого завета. Из крестьянок она. Я ведь до шести лет незаконнорожденным считался. Ну вот, чтоб в кабинет ко мне зря не лазила, я и намалевал ей черта… А недурно вышло?

— А что же она?

— Сидит у себя, не выходит. Грехи замаливает. Я и иконы ее приказал денщику на самоварную растопку поколоть.

— И поколол?

— Денщик-то?

— Ну, да.

— А что вы думаете. Еще с удовольствием. Вы, Андрей Андреевич, не удивляйтесь. Они никогда по-настоящему не верили, а теперь рады свою развязность показать. Что хотите, сделают.

Андрей Андреевич смотрел на Трухачевского и думал: «Паж… императорского Пажеского корпуса. Гвардейского полка офицер… Откуда у него все это?»

— Старуха-то убивается, вероятно?

— А, ну ее!

Трухачевский грубо, по-солдатски выругался.

— А зачем вы это делаете?

— Зачем?

Трухачевский замялся. Он как будто не знал и сам.

— Как зачем, — повторил он. — Чтобы от предрассудков отучить. Понимаете?

— Не совсем. Мне кажется. Простите, что я так прямо говорю… Мне кажется, что это ненужная жестокость в отношении старого человека.

Трухачевский посмотрел на него ясными глазами. Его взгляд был чистый и безмятежный, как взгляд ребенка.

— Знаете, товарищ, — сказал он, — надо, чтоб люди поняли наконец, кто они. Ни прошлого, ни будущего, эфемериды, из слизи возникающие и в слизь нисходящие. В них сидят предрассудки многих тысячелетий. Чтобы выбить эти предрассудки, нужны решительные и крепкие меры, и мы их примем.

— А как же? — начал, было, Андрей Андреевич и запнулся. Ему вдруг захотелось сказать про те голоса, что слышит он в воздухе, про те тени, что видит он возникающими из стен, про весь тот невидимый мир, который — для Андрея Андреевича это было несомненно — существует.

Но Андрей Андреевич не сказал ничего. Когда он шел домой по взбаламученному, шумному Петербургу, он думал:

«Дьяволу служим… Не зря этот повесил дьявольскую икону. Насчет старухиных предрассудков это только хитрость. Ну, что же! Может быть, ему и лучше служить?.. Отлично! Будем служить дьяволу!..»

Закатное летнее солнце было низко. Красными огнями пылали стекла домов, точно за ними, позади занимался пожар. Вдруг Андрей Андреевич почувствовал какой-то неопределимый внутренний толчок. Он поднял голову.

Он шел по площади. На ней был храм. Широкие ступени, вход низкою аркою, двери дубовые раскрыты. Пусто и темно было внутри. Чуть мигали редкие огоньки лампадок. Над аркою входа вилась славянскими буквами золотая вязь, горела на солнце. Андрей Андреевич вгляделся в надпись.

— «Созижду Церковь Мою и врата адовы не одолеют ю»…

V

Андрей Андреевич занял в Совете видное место. Его там оценили. Оценили его ум и беспринципность, а главное — его преданность революции. И в самом деле, он так просто и без колебаний отошел от России, — сначала к революции, а потом к Третьему Интернационалу.

Сделать это ему было легко.

Россию он никогда не любил и не понимал. Его сердце не трепетало от гордости, что в Калише говорили по-русски и там висели русские вывески и бело-сине-красные флаги. Его не трогало, что какие-нибудь самоеды были православными или что на Камчатке был свой епископ. Он никогда даже не думал о таких пустяках.