– Мамочка, послушай, как я молюсь перед сном, и попроси Боженьку благословить мое милое личико, как ты говорила мне много лет назад.
– Пусть лучше сатана сдерет с него кожу себе на башмаки, – ответила старуха, собираясь дать затрещину смиренной просительнице.
Но она промахнулась, ибо Мэдж, хорошо знакомая, по-видимому, с родительскими благословениями своей мамаши, быстро и ловко увернулась от ее руки. Вскочив с места, чтобы исправить промах, старая фурия схватила железные щипцы и только было собралась размозжить ими голову своей дочери или Джини (ей было все равно, кому), как ее вновь остановил тот, кого она называла Фрэнк Левитт; схватив старуху за руку, он с силой отшвырнул ее в сторону:
– Ты что, мамаша-кровопивушка, опять за свое? Да еще в моем высочайшем присутствии! А ну-ка, Мэдж из Бедлама, отправляйся к себе в дыру со своей подружкой, а то этот дьявол доберется тут до тебя – и уследить не успеешь.
Послушавшись Левитта, Мэдж, увлекая за собой Джини, поспешно направилась к перегородке, отделявшей часть комнаты от остального помещения: судя по соломе, устилавшей пол, место это, очевидно, предназначалось для ночлега. Лунный свет, пробиваясь сквозь дыру в крыше, падал на походные принадлежности Мэдж и ее милой матушки: седельную подушку, седло и один или два узла.
– Тебе, наверно, за всю жизнь не приходилось встречать горницы краше этой? Смотри, как блестит луна на свежей соломе! Во всем Бедламе, как там ни красиво, лучшей конуры и не сыщешь. Ты была когда-нибудь в Бедламе?
– Нет, – ответила чуть слышно Джини, испугавшись самого вопроса и тона, каким он был задан, но стараясь в то же время не раздражать свою безумную собеседницу: в этом опасном окружении присутствие даже такой сумасшедшей болтушки, как Мэдж, казалось ей чем-то спасительным.
– Не была в Бедламе! – воскликнула Мэдж удивленно. – Ну, а в Эдинбургской тюрьме была?
– Никогда, – вновь сказала Джини.
– Наверно, эти простофили судьи никого, кроме меня, в Бедлам и не посылают. Видно, я у них в большом почете, потому что как только меня к ним приведут, так они сразу шлют меня в Бедлам. Но, на мой взгляд, – продолжала она задушевным тоном, – ты от этого не в убытке, потому что надзиратель там задира и чуть что не по нем, так он начинает такое вытворять, что чертям страшно. Я ему часто говорю, что он там самый помешанный из всех… А что это у них там за суматоха? Не пущу их сюда, окаянных, ни за что, это же просто неприлично! Сяду спиной к двери, и тогда им меня ни за что не сдвинуть.
– Мэдж! Мэдж! Мэдж Уайлдфайр! Мэдж, чертовка! Куда ты лошадь дела? – раздались за перегородкой мужские голоса.
– Она, бедняжечка, ужинает, – ответила Мэдж, – да и вам пора. Вот бы дьявол накормил вас горящей серой, тогда бы вы не так галдели.
– Ужинает? – спросил более свирепый грабитель. – Что ты там мелешь? Говори, где лошадь, а не то я вышибу из тебя твои свихнувшиеся мозги!
– Она кушает пшеничку у дядюшки Габлвуда в поле.
– Пшеницу у него в поле! Да ты, видать, совсем рехнулась, девка, – ответил из-за двери злобный голос.
– О дорогой Том Висельник, разве молодая пшеница повредит бедной скотинке?
– Не в том дело, – ответил другой грабитель, – а вот что с нами будет, когда завтра все увидят нашу лошадь в чужом поле? Отправляйся, Том, туда и приведи ее поскорей, да смотри не ходи по взрыхленному полю, не то останутся следы.
– Что потяжелее, то ты на меня всегда спихиваешь, – проворчал его товарищ.
– А ну, живо, вали отсюда, Лоренс! – сказал другой, и Том без дальнейших возражений вышел из хибарки.
Тем временем Мэдж на своей соломе приготовилась ко сну: она не легла, а сидя у открывавшейся в сторону каморки двери, прислонилась к ней спиной, чтобы никто не мог открыть ее.
– Можно воровать по-разному, Джини, – сказала Мэдж Уайлдфайр, – хотя мать этого и не понимает. Смотри, до чего я умная: собственную спину в засов превратила. Но этот засов не так крепок, как тот, что в эдинбургском Толбуте. Эдинбургские слесари делают, на мой взгляд, самые лучшие в мире засовы, замки, решетки и кандалы. И сковородки для оладий они тоже неплохие делают, хотя слесари из Куроса более искусны в этом деле, чем они. У моей матери была когда-то такая хорошенькая куросская сковородочка, я еще собиралась печь на ней оладьи для своего бедного дитяти – умер он, не сладко ему было. Но мы ведь все должны рано или поздно умереть, и вы, камеронцы, знаете это очень хорошо; вы и на земле-то нарочно так убого живете, чтобы потом не жаль было умирать. Да, ведь заговорили о Бедламе, так я хочу сказать, что никому не желаю туда попасть, хотя, может быть, и не права. А вот эту песню ты знаешь? – И, повинуясь своим беспорядочным и бессвязным побуждениям, она громко запела: