Эдинбургская темница

Герцог ответил, что он отнес бы себя к разряду самых несчастных людей, если бы его сочли способным проявить неуважение к тем своим обязанностям, которые налагаются на него обстоятельствами и обычаями и выполнение которых было бы благожелательно встречено. Он глубоко тронут честью, которую ее величество оказала ему, согласившись удовлетворить его личную просьбу, и надеется, ей вскоре станет ясным, что дело, ради которого он осмелился ее побеспокоить, весьма существенно и для интересов его величества.

– Вы не можете оказать мне большей услуги, – ответила королева, – чем предоставить право прибегать к вашему опыту и совету во всех делах, требующих вмешательства короля. Вашей светлости известно, что я являюсь лишь промежуточным звеном, через которое вопросы, требующие мудрости высочайшего рассмотрения, попадают к королю; но если ваше прошение касается лично вашей светлости надеюсь, мое посредство будет способствовать вероятности его успеха.

– Это прошение не касается лично меня, ваше величество, – ответил герцог, – и я лично не имею никаких притязаний, хотя полностью понимаю, насколько глубоко обязан вашему величеству. Дело это затрагивает интересы его величества как приверженца справедливости и милосердия и может, я уверен, оказаться в высшей степени полезным в успокоении того нежелательного возбуждения, в котором пребывают в настоящее время славные подданные его величества в Шотландии.

Два пункта этого обращения не понравились королеве: во-первых, исчезло лестное для самолюбия Каролины предположение о том, что герцог надеялся при помощи ее личного вмешательства примириться с правительством и вернуть себе те должности, которых он был лишен; во-вторых, она была задета тем, что недовольство в Шотландии, которое, по ее мнению, надо было подавить, он назвал возбуждением, нуждавшимся в успокоении.

Под влиянием этих чувств она необдуманно произнесла:

– Милорд, за то, что у его величества есть верные подданные в Англии, он должен возблагодарить Бога и законы; за верность же подданных в Шотландии он должен возблагодарить Бога и свой меч.

Герцог, хоть и придворный, слегка покраснел, и королева, тут же спохватившись о допущенной ошибке и не меняя выражения лица, продолжала так, словно слова эти были только частью незаконченного предложения:

– … так же, как и мечи всех истинных шотландцев – подлинных друзей Брауншвейгского дома, а особенно меч его светлости герцога Аргайла.

– Мой меч, ваше величество, – ответил герцог, – так же как и меч моих предков, всегда служил интересам моего законного короля и моей родины; думаю, что оба эти понятия неразличимы по их существу и правам. Но дело, по которому я явился сюда, носит более частный характер и касается совсем неизвестной личности.

– Что это за дело, милорд? – спросила королева. – Чтобы избежать взаимного непонимания и недоразумений, давайте разберемся, о чем, собственно, идет речь.

– Дело это касается судьбы несчастной молодой женщины из Шотландии, приговоренной в настоящее время к смертной казни за преступление, которого она, мне кажется, не совершала. И я покорнейше обращаюсь к вашему величеству не отказать в вашем могущественном заступничестве перед королем о пожаловании помилования.

Теперь пришла очередь королевы покраснеть; краска залила не только ее щеки и лоб, но даже шею и грудь. Некоторое время она молчала, словно не доверяя своему голосу в эти первые минуты охватившего ее негодования; овладев собой и приняв вид, исполненный сурового достоинства, она наконец ответила:

– Милорд, я не спрашиваю о причинах, побудивших вас обратиться ко мне по делу, которое из-за ряда обстоятельств носит совсем особый характер. Дорога в кабинет короля для вас всегда открыта, и, попросив у него аудиенции, в которой вам, как пэру и члену Тайного совета, никогда не отказали бы, вы могли избавить меня от обсуждения столь неприятного дела. Для меня по крайней мере было уже достаточно шотландских помилований.

Герцог ожидал этого гневного взрыва и не отступил перед ним. Он не пытался отвечать, пока королева находилась во власти этой первой вспышки возмущенных чувств, а продолжал стоять в той же непоколебимой, но почтительной позе, которую принял в самом начале. Положение королевы приучило Каролину к самообладанию, и она сейчас же поняла, что прогадает, если поддастся своим чувствам; поэтому она прибавила в том снисходительном и любезном тоне, каким начала разговор:

– Вы должны разрешить мне, милорд, воспользоваться преимуществами моего пола и не судить меня слишком строго, если меня задело напоминание о жестокой обиде и оскорблении, нанесенном вашей столицей королевскому достоинству, воплощенному в тот момент в моей недостойной особе. Ваша светлость не должны удивляться моим чувствам ни тогда, когда это случилось, ни теперь, когда мне напомнили о том, что было.

– Подобные события забыть, конечно, нелегко, – согласился герцог.