Эдинбургская темница

– Помолчи ты, дура девка, – сказал полицейский, который привел эту необычайную певицу и был несколько шокирован ее вольным обращением с такой важной особой, как Шарпитло. – Помолчи, не то запоешь у меня на другой лад…

– Оставь ее, Джордж, – сказал Шарпитло, – не пугай. Мне надо ее расспросить. А ну-ка, мистер Батлер, взгляните на нее еще раз хорошенько.

– Погляди, погляди! – сказала Мэдж. – Чем я плоха? Получше твоих книжек. Я и молитвы знаю: простой катехизис и двойной. А то еще оправдание верою и уэстминстерский съезд… вернее сказать, знала когда-то, – добавила она тихо, – но дело было давно… Как не забыть?

– И бедная Мэдж снова тяжело вздохнула.

– Ну, сэр, – сказал Шарпитло Батлеру. – Что скажете?

– То же, что и раньше, – сказал Батлер. – Я впервые в жизни вижу эту несчастную.

– Значит, это не та, кого мятежники вчера называли Мэдж Уайлдфайр?

– Нет, – ответил Батлер. – Та была тоже высокая, но больше ни в чем сходства нет.

– И платье на той было другое? – спросил Шарпитло.

– Другое, – сказал Батлер.

– Мэдж, голубушка, – спросил Шарпитло тем же вкрадчивым голосом, – где было вчера твое будничное платье?

– Не помню, – ответила Мэдж.

– А где ты сама была вчера вечером?

– Ничего не помню, что было вчера, – ответила Мэдж. – Один-то день не знаешь, как прожить, а вы – вчера!

– А если дать тебе полукрону, Мэдж, может, память вернется? – сказал Шарпитло, вынимая монету.

– Я буду рада, а только память не вернется.

– А если отправить тебя в работный дом в Лейт-Уинде и велеть Джоку Долглейшу вытянуть тебя плетью? ..

– Я буду плакать, – сказала Мэдж, рыдая, – а память все равно не вернется.

– Да разве она понимает, как разумные люди? – сказал Рэтклиф. – От нее ни деньгами, ни плетью ничего не добьешься. Позвольте мне, сэр; я, пожалуй, сумел бы кое-что у нее выспросить.

– Что ж, попробуй, – сказал Шарпитло. – Мне уже надоела ее безумная болтовня, черт бы ее побрал!

– Скажи-ка, Мэдж, – начал Рэтклиф, – с кем ты сейчас гуляешь?

– А тебе что за дело? Каков старый Рэт!

– Должно быть, нету у тебя никого.

– Вот так нету! – сказала Мэдж, обиженно вскидывая головой. – А Роб Рантер? А Уилли Флеминг? А то еще Джорди Робертсон – сам Джентльмен Джорди, ага!

Рэтклиф засмеялся и, подмигнув следователю, продолжал свой необычный допрос.

– Да ведь это когда ты нарядишься, Мэдж. А в твоих будничных лохмотьях парни небось и глядеть на тебя не хотят!

– Врешь, старый хрыч! – отвечала красавица. – Джорди Робертсон сам вчера надел мое будничное платье и так ходил по городу, да еще как хорош в нем был – загляденье!

– Не верится, – сказал Рэтклиф, снова подмигнув следователю. – Ты небось и не помнишь, что это за платье. Цвета луны, а, Мэдж? Или, может, лазорево-красное?

– А вот и нет! – вскричала Мэдж, в пылу спора выбалтывая как раз то, что больше всего старалась бы утаить, если бы была в своем уме. – Вовсе не лазоревое и не красное, а мое старое коричневое платье, матушкин чепец и моя красная накидка. Еще он меня поцеловал за них и дал крону – дай бог ему здоровья, красавчику… Прежде, бывало, он не раз меня целовал.

– А где он опять переоделся, милая? – спросил Шарпитло невинным тоном.

– Ну, теперь дело испорчено, – невозмутимо заметил Рэтклиф.

Так и оказалось. Поддразнивая ее, Рэтклиф сумел развязать язык Мэдж; но вопрос, заданный в упор, напомнил ей, что следовало его придержать.

– Как вы сказали, сэр? – переспросила она, принимая придурковатый вид с быстротою, которая доказывала, что к ее безумию примешивалась изрядная доля хитрости.

– Я спросил, – сказал следователь, – когда и где Робертсон вернул тебе твое платье.

– Робертсон? Господи помилуй! Какой еще Робертсон?

– Да тот, о ком ты только что говорила. Джентльмен Джорди, как он у вас зовется.

– Джорди Джентльмен? – повторила Мэдж с хорошо разыгранным удивлением. – Не знаю такого.

– Полно! – сказал Шарпитло. – Так, знаешь ли, не годится. Говори, куда ты девала свое старое платье.

На это Мэдж Уайлдфайр не дала никакого ответа, если не считать обрывка песни, которой она угостила озадаченного следователя:

«Ах, где твое колечко, колечко, колечко?
Ах, где твое колечко, скажи мне поскорей!»:
«Дала его солдату, солдату, солдату,
Солдату отдала я залог любви моей».

Если со времен датчанина Гамлета самой трогательной из безумных дев была Офелия с ее песнями, то самой несносной оказалась Мэдж Уайлдфайр.

Следователь был в отчаянии.

– Проклятая девка из Бедлама! – воскликнул он. – Я ее заставлю заговорить!

– С вашего дозволения, сэр, – сказал Рэтклиф, – не лучше ли дать ей успокоиться? Кое-что вы все же узнали.

– Верно, – сказал представитель власти, – коричневое платье, чепец и красная накидка – так была одета ваша Мэдж, мистер Батлер? – Батлер отвечал утвердительно. – Понятно, почему он, отправляясь на такое дело, одолжил у этой безумной платье и имя.

– Теперь и я могу сказать… – начал Рэтклиф.

– … когда я и без тебя узнал, – прервал его Шарпитло.