Эдинбургская темница

– И это может быть, – снова сказал Дэвид. – Мне тут сказать нечего. Знаю только, что был когда-то в нашем городе праведный и богобоязненный суд, который карал злодеев и ограждал тех, кто шел правыми путями. Во времена достойного мэра Дика генеральное собрание церкви действовало в согласии и с нашими баронами, и с горожанами, и со всеми сословиями шотландцев; все действовали заодно и совместными усилиями хранили ковчег завета. В те времена люди, не скупясь, отдавали свое серебро на народное дело, точно это было не серебро, а так – камешки. Мой отец сам видел, как деньги мешками кидали из окон мэра Дика прямо в телеги и везли в армию, в Дунс Ло. Коли не верите, ступайте в Лакенбут, там и окно это еще цело. Теперь там, кажется, лавка суконщика – там еще чугунные столбы стоят, домов пять не доходя площади Госфорд. Ныне не то! Не тот у нас дух! Мы больше думаем о своей коровенке, чем о благословении, которое ангел ковенанта дал патриарху в Пенуэле и Маханаиме, и о самых святых обязательствах наших. Мы скорее готовы истратить фунт на порошок от блох, чем пожертвовать пенни на истребление арминианских гусениц, социнианских муравьев и деистической мошкары, которые тучей поднялись из преисподней и облепили наше развращенное поколение, охладевшее к вере.

С Дэвидом Динсом произошло то, что часто бывает с ораторами: коснувшись любимой темы, он, несмотря на свое горе, увлекся собственным красноречием, а привычная память в изобилии подсказывала ему риторические фигуры, которые были в ходу у его секты.

На все это мистер Мидлбург сказал только:

– Это, быть может, и верно, мой друг, но, как вы сами только что выразились, мне тут сказать нечего. У вас, кажется, две дочери, мистер Динс?

Старик вздрогнул при этом прикосновении к его ране; но тотчас овладел собой, снова взялся за работу, которую в пылу красноречия отложил было в сторону, и ответил угрюмо:

– Одна дочь, сэр, только одна.

– Понимаю, – сказал мистер Мидлбург. – С вами живет сейчас одна дочь, но несчастная девушка, которая содержится в тюрьме, – разве это не младшая дочь ваша?

Пресвитерианин сурово взглянул на него.

– Да, по плоти она моя дочь. Но с тех пор как она стала дочерью Велиала и вступила на путь греха и погибели, она мне больше не дочь.

– Увы, мистер Динс, – сказал Мидлбург, садясь рядом с ним и пытаясь взять его за руку, которую старик гордо отнял, – все мы грешны; проступки наших детей не должны удивлять нас, ибо унаследованы ими через нас самих от грешных прародителей, а значит, и не дают нам права отрекаться от них.

– Сэр, – сказал нетерпеливо Динс, – все это я знаю не хуже… то есть, все это справедливо, – поправился он, подавив досаду, вызванную поучением (а это нелегко тем, кто привык сам поучать других), – но я не могу обсуждать свои семейные дела с посторонними. А тут еще эта беда – этот закон насчет Портеуса, присланный нам из Лондона. Этакого удара нашей несчастной, грешной стране и гонимой церкви не было со времени гнусного Акта о присяге. Пристало ли мне в такое время…

– Добрый человек, – прервал его Мидлбург, – вам надлежит прежде всего подумать о своей семье, не то вы окажетесь хуже всякого еретика.

– А я говорю вам, бальи Мидлбург, – возразил Динс, – хоть и невелика честь состоять в этой должности в наше греховное время, – я говорю вам, что слышал, как сам праведный Сондерс Педен – не скажу точно, когда, знаю только, что в черные годы, когда шотландская церковь была попрана нечестивыми, – слышал, как сам Педен укорял свою паству, а это были все добрые христиане, что многие из них больше горюют о пропавшей телке или жеребенке, чем о торжестве еретиков, и что они слушают проповедь, а сами думают каждый о своем, вот хоть леди Хандлслоп: она думает о своем сыне Джоке. И что же вы думаете? Леди Хандлслоп тут же созналась, что ей и вправду не терпелось вернуться домой – сын у нее лежал больной. Что же сказал бы Педен обо мне, если бы я позабыл о бедствиях церкви ради презренной? О, горе мне! Как подумаю, чем она стала! ..

– Но ведь дело идет о ее жизни, – сказал Мидлбург. – Надо спасать ее жизнь, если возможно.

– Жизнь! – воскликнул Дэви. – Если она потеряла честь, я не дам за жизнь ее ни одного своего седого волоса… Нет, что я! – спохватился он. – Я готов отдать свою старую голову, которую она опозорила, чтобы дать ей время покаяться, ибо «что имеют грешники, кроме духа жизни в ноздрях своих?» Но видеть ее я не хочу! Это решено: видеть ее я не хочу! – Он умолк, но продолжал еще шевелить губами, словно повторяя про себя свою клятву.

– Послушайте, – сказал Мидлбург, – я говорю с вами как с человеком рассудительным; для спасения ее жизни нужны некоторые земные меры.

– Я понимаю вас. Все, что может сделать в таких случаях земная мудрость, все это делает для нее мистер Новит, стряпчий одного почтенного лица – лэрда Дамбидайкса. А мне не пристало иметь дело с нынешними судами. Это против моей совести.

– Иначе говоря, – сказал Мидлбург, – вы камеронец и не признаете наших судов и нынешнего правительства?