Единицы времени

Смерть Якова для меня нечто большее, чем утрата мужа. Независимо от личных чувств, это трагедия предельного удаления интеллекта из мира. Как сказал Юз Алешковский: «Наша цивилизация еще не готова для таких людей». Яков нес свое достоинство и хранил в себе муки философского отчаяния. Иосиф предполагал, что в течение человеческой жизни человек находится во власти двух сил: одна привязывает к дому, к земле, к любви, а другая выталкивает вовне — в космос. Потенциал Якова не реализовался в рамках одной живописи, одной любви, одной Церкви — тяготение вовне победило земное притяжение. Мощное мышление Якова превращается во врага, рисует картины катастрофы, расширяет радиус трагедии и разрушает защитные механизмы. Получается, что у рассудка он не может найти утешения. «Не мозжечком, но в мешочках легких он догадывается: не спастись». Рациональность разрушающая. «лезвия ножниц трудно удержать вместе». В память Якова Михаил Шемякин нарисовал картину, как он говорит, «очень серьезную для моего творчества», вписал в нее строчки из Дмитрия Бобышева (кажется, они дружили) и строчки из Бродского.

…взгляд живописца — взгляд самоубийцы.
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела,
повернутый к вам в профиль табурет,
вид издали на жизнь, что пролетела.

Вот это и зовется «мастерство»: способность не страшиться процедуры небытия — как формы своего отсутствия, списав его с натуры.

Говоря словами Бродского, «трагедийная интонация всегда автобиографична». После трагического завершения Яшиной жизни долгое время я все слышала через черный гул в голове. Позвонил Иосиф. У него умер отец. Иосиф что-то говорил, что я должна выживать в любой ситуации, не строить из себя жертву. Самое ценное произведение — это твоя жизнь. Я запомнила: «Ты — метафизическая единица».

И «метафизическая единица» начала новый этап в своей жизни. уже без Якова. Надо сказать, что я никогда, ни при каких обстоятельствах из себя жертву не строила. И мне было больно не так за себя, как за Якова. Трагедия не в немыслимости существования без него, а в том, что «жизнь без нас, дорогая, мыслима».

На дне рождения Юза Алешковского в их с Ириной американском таунхаузе, стоящем на берегу ручья долины Коннектикут, выпивали и восхищались изумительными кушаньями, приготовленными самим Юзом. Юз большой мастер на кулинарные изыски. Гасконский гусь появился на столе в обрамлении черносливов, колбас, яблок и всякой всячины. Приступили к гусю, и тут раздался еще один поздравительный звонок. Юз берет трубку, улыбается, что-то там говорят приятное. и вдруг: «Идите на х.. (Что такое?) Напиши на автоответчике, а то все слишком любят тебя на..ывать, пользуются твоей добротой». Закончив разговор, Юз сообщает, что звонил Иосиф, поздравлял, но «его за..ли: рецензии, письма, звонки. просьбы. Вот я ему и посоветовал сделать такую запись на автоответчике». Юз умеет, как всем известно, остро выражаться.

После гуся кто-то упомянул мою книжку «Америка.» в каком-то позитивном контексте. Спросили мнение Юза, он стал бранить мой стиль, я — обороняться: мол, «пишу кружевами». Юз быстро парировал: «не кружевами, а х..ми». Борис Несневич, фотограф из Нью–Йорка, возразил Юзу, что «в некой неуклюжести и шероховатости есть преимущества. Иначе все получает одинаковую окраску, как газетный текст. Такая инфляция слов. И так кругом жаргон «Правды». Может, не гладко, но зато без обмана. И есть непредсказуемость.» Хотя первая моя книжечка Юзу понравилась, но к другим он снисходительно не относился и всячески дразнил меня за писательские попытки: «Скажи Володе Леви, чтоб он тебя загипнотизировал, чтоб больше ты не писала». Меня это огорчало. Конечно, каждое произведение можно толковать по–разному — и проблему языка, и психологию, и еще невесть что.

Я решила послать Иосифу свою «Америку» с записочкой, что, мол, не опозорила ли я свою «уникальность» этим писанием? С трепетом ожидала ответа, считая не дни, а минуты.

«Ай да Дина, Ваша хевра удостоилась шедевра», — ответил Иосиф.

Так элегантно не писал обо мне никто. Это была одна из моих больших радостей. Не знаю, стала бы я продолжать свои писания, если бы не было поддержки публики и мнений тех людей, которые меня вдохновляют. И если для Иосифа было безразлично, будут хвалить или отрицать его искусство, приговор его инстинкта — писать, то мне нужны были костыли, поддержка. Это скорей вопрос: какие стимулы были более важными для меня — внутренние или внешние? А может, эти «стимулы» не допускают разделения? Ведь проблемы самоусовершенствования неотделимы от проблем, связанных с общением между людьми. Теоретически одно, а как тебя касается — так другая окраска.