Единственное число любви

— Сейчас? Или тогда? — Она заставила себя посмотреть в чуть постаревшее, ставшее еще более твердым лицо, беззаботно и дерзко.

— И сейчас. А тогда… Может быть, у тебя есть время и мы пойдем выпьем кофе?

— Да. Я сама не посмела бы предложить.

— Не думай, что ты в чем-нибудь виновата. Так могу думать я — а тебе не нужно. У Беранже открывают в десять.

— Через Мойку? — Рука ее, вспомнив забытое движение, сама легла на рукав пальто ровно сверху, как на прочную опору.

Митя опустил голову и усмехнулся.

— Через площадь.

Они шли по площади, где брусчатка под пронзительным солнцем казалась стеклянной, и было страшно наступать на округлые полупрозрачные камни. Щеки Ксении розовели все сильней, было страшно и весело, как в счастливом сне. Их накрыла другая арка, стало темнее и легче.

— Судя по тому, что мы идем этой дорогой, ты не сторонник сентиментальных воспоминаний, но зачем тогда мы собираемся пить кофе вдвоем?

— Я рад, что увидел тебя, — снова повторил он и, помолчав, добавил: — Может быть, больше мне никогда такой возможности не выпадет.

— Разве ты уезжаешь на Кавказ — традиционный санаторий для страдающих любовным недугом? Надеюсь, я уж в этом не виновата, — быстро говорила Ксения, смешавшись и проклиная себя за развязность неверно взятого тона. Зачем они говорили вообще, когда можно идти вот так, по солнечной стороне проспекта, где возможность обстрела всегда наиболее опасна, и все понимать, и ничего не хотеть… Но слишком серьезны и ясны были откровенно смотревшие на нее вишневые глаза. — Мы с тобой столько не виделись — что же твои дети?

Митя посмотрел куда-то за поворот приближающейся Мойки.

— Дети замечательные. Но ведь ты знаешь, что два раза в реку не войдешь.

Они сели у окна в пустой этим утренним часом кофейне. Курить здесь было нельзя, и не занятые сигаретой холодные пальцы Ксении легли на черный обшлаг. Митя улыбнулся и через несколько секунд мягко отодвинул руку.

— Не надо, Ксюшенька. Я бы мог пройти мимо. Но я подошел, потому что верю тебе и верю в то, что себе ты не изменяешь. И за эти последние пятнадцать минут я убедился, что прав. Ты лжива и прельстительна, как жизнь, но есть вещи иные… Я знаю, что сейчас ты все равно надеешься и хочешь так или иначе найти доказательства тому, что все эти десять лет я продолжал тайно любить тебя — и чем более тайно, тем сильней, правда? Не плачь. — Смуглые пальцы на мгновение коснулись ее виска. — И не стыдись, ведь это — все та же жажда жизни, за которую… Может быть, еще пирожное, ты же любишь? — перебил он сам себя. В ответ Ксения только тоскливо отвернулась к окну, где за традиционными геранями сверкала обманчивая белизна. — Но, признайся, что помимо жизнеутверждающего хаоса должен существовать и жизнеутверждающий миропорядок. Иначе невозможно. И мы оба не можем перешагнуть через себя — и не должны. И слава богу. — Смуглость в его лице внезапно сменилась бледностью, только два пятна кирпично горели на скулах. — Вашу руку, княжна. — И, твердо держа в своей ее влажную безвольную руку, Митя тихо прочел, не опуская и не отводя глаз:

Опять вдвоем,
Но неужели,
Чужих речей вином пьяна,
Ты любишь взрытые постели,
Моя монгольская княжна?!
Напрасно, очень может статься…
Я не дружу с такой судьбой.
Я целый век готов скитаться
По шатким лесенкам с тобой
И слушать,
Как ты жарко дышишь,
Забыв скрипучую кровать,
И руки, чуть локтей повыше,
Во тьме кромешной целовать[12].

ТРИ ЗЕРКАЛА

Зеркала — те же сны, только надо знать, в какие смотреться. Ведь помимо бездушных стекляшек проносящихся машин, помимо безликих прямоугольников коридоров и холлов, в полутьме забытых гостиных есть такие серебряные бездны, что, глядя в них, видишь за своей спиной вихрь осыпающейся черемухи, а перед тобой уже густеет, свиваясь в тягучие лиловые воронки, зацветающая сирень. И в этом сумраке медовой волной тянет от старинной карельской березы, которая в какой-то непостижимый момент превращается в бархатные тяжкие ноты обивки, прерываемые лишь пронзительными трелями сочащегося в окна умирающего заката.

И тогда он видит, как почти неслышно пробираюсь я на крыльцо, где ступни тонут в хлопьях краски, опавшей за сто лет с четырех колонн. Хлопья давно потеряли режущую остроту краев и только вздыхают под моими босыми ногами, и, слыша эти легкие, эти сладостные вздохи, он прикусывает темные губы и отходит в тень крыльца, по-прежнему не спуская с меня глаз. Я спускаюсь под горестным растерянным взглядом и почти плыву, преодолевая настоянный на травах, тяжелый сырой воздух. Я пытаюсь бежать, с трудом поднимая еще не загорелые, лунные колени, но воздух ведет меня сам, чтобы за углом, над оврагом отделиться от высокой травы сначала стелящимся над нею силуэтом собаки, а спустя минуту — шорохом лошадиной гривы.