Единственный крест

Его никто не слышал. Тогда он стащил с себя халат и полушубок, стараясь не причинить боль, осторожно положил на него Исаева и потащил того по снегу.

— Что… вы делаете? Оставьте, это бесполезно…

— Неправда ваша. Лучше молчите, вам нужны силы.

— Как вы… думаете… это — Львовский?

— Потом, все потом, Павел Валерьевич. Вон там, на пригорке… вижу. Эй, люди! Помогите! Они от выстрелов оглохли что ли? — пыхтел Сидорин.

— Асинкрит… вы, когда в передрягу попадаете, что делаете? — у Исаева еще хватало сил помогать Сидорину, отталкиваясь от земли ногами.

— В смысле, если мне плохо?

— Да.

— Если просто плохо, вспоминаю тех, кому было хуже, чем мне. Например, при голоде — тех, кто блокаду в Ленинграде пережил. Когда очень плохо — читаю стихи, которые, как говорится по случаю. Но вот сейчас просто думаю о тех, кого очень люблю. Представляю, как они ждут меня, как встретят, когда я…

— А я вот никого, кроме себя не любил. Хочу… хочу зарок дать… Нет, это называется обет. Если… если буду жить — к черту… неприкосновенность… и депутатство… к черту.

— Куда ж вы денетесь — будете жить, а вот рогатого с копытами не стоит поминать.

— Тогда я стихи… по случаю.

— Очень плохо, Павел?

— Вам тоже несладко.

— К тому же вижу, — остановился отдышаться Сидорин, — кто-то бежит сюда. Вот мне и помощь.

А Исаев вдруг стал читать стихи, если можно назвать чтением прерывистое, с большими паузами бормотание.

Разнежась, радоваться маю,
Когда растаяла зима…
О, Господи, не понимаю,
Как все мы, не сойдя с ума,
Встаем-ложимся, щеки бреем,
Гуляем или пьем — едим,
О прошлом-будущем жалеем,
А душу все не продадим.
Вот эту вянущую душку —
За гривенник, копейку, грош.
Дороговато? — За полушку.
Бери бесплатно! — Не берешь?

— Вы, вы видите ее? — вдруг оборвав стихотворение не последнем слове, спросил Исаев.

— Кого? — удивился Асинкрит, оглядываясь по сторонам.

— Женщина… высокая, в белом. Она, наверное, врач. Она поможет.

Сидорин вздрогнул, все поняв. Собрался сказать: «Пожалуйста, только не окликайте ее». И не успел. Его опередил Исаев:

— Она проходит… Почему вы проходите? Помогите мне…

Это были последние в жизни слова Павла Валерьевича. Он попытался набрать воздуха, приподнялся — и затих.

Сидорин медленно опустился на колени, ощущая трепет перед моментом, когда душа покидает человека. И какой же контраст — насмешливый незнакомый голос над ухом:

— Какого прекрасного человека вы замочили, Асинкрит Васильевич.

— Вы?!

— Да, Григорий Александрович Львовский собственной персоной, прошу любить и жаловать. Я же говорил вашей пассии, Асинкрит Васильевич, что последнее слово всегда будет за мной.

— Ублюдок!

— А за ублюдка, Буратино, ответишь. Впрочем, за все остальное тоже. И, поверь мне, очень скоро. У меня ведь еще более интересная концовка нарисована. Или написана? Неважно, времени мало, не до словесных изысков. Мне вот пришлось ружья ваши тащить. Три ружья, да еще бегом по снегу — это я вам скажу…

— Зачем?

— Не догадываешься?

— Догадываюсь. Наверное, в концовке своей пьески Дуремар и место для своего монолога оставил?

— Умница! Но как вы там славно поцапались на номере! Ведь разве можно придумать лучше?

— И все равно, Дуремар, ничегошеньки ты не понял.

— Неужели? И что же я не понял, убивец депутатов?

— Подумай, если успеешь?

— Чудесно! Ему осталось жизни с гулькин нос, а он вякает.

— Это ты решил — сколько мне осталось? Я же говорю, что ничего ты не понял, Дуремар.

— Не называй меня так…

— Хорошо, не буду. Озабоченный у телефона — лучше? так тебя Лиза называла.

— Ах ты… — и Львовский схватился за ружье.

— Не запутался из какого стрелять, скунс?

Все это Сидорин произносил с холодной презрительной улыбкой, словно специально провоцируя Львовского на решительные действия. Но тот растерялся. Может, он ожидал, что Асинкрит будет вести себя по-другому? Но кто теперь узнает об этом? Из-за кустов ирги серой молнией бросилась на спину Григорию Александровичу Алиса. Право слово, это трудно описать, поскольку, произошло все в одну секунду: вот Львовский поднимает ружье, вот с глухим рыком невесть откуда взявшаяся волчица прыгает ему на спину. Сидорин не слышал ни хруста костей, ни зубного скрежета, только голова убийцы родителей Лизоньки и Исаева как-то неестественно дернулась на бок.

Асинкрит удивленно посмотрел на волчицу.

— Ну, ты даешь, Алиса. Вернулась? Теперь тебе отсюда трудно будет выбраться. Впрочем, где наша не пропадала?

Потом посмотрел на бездыханное тело Львовского.

— Все, Григорий Александрович, занавес! Спектакль закончился. Обошлись без прощального монолога.

Сзади кто-то громко кашлянул. Алиса бросилась к подошедшему человеку в ноги, радостно, словно собака, виляя хвостом.