Единственный крест

Глава двадцатая.
Старый особняк.

К удивлению Толстиковой, городская набережная не произвела на Сидорина впечатления.

— Выси не хватает, размаха, шири. И уж больно все цивильно, — изрек, словно приговор вынес.

— Цивильно? Я, наоборот, считаю, что у нас грязи и мусора хватает.

— Я в другом смысле. Вот, посмотри, — и он показал Лизе на противоположный берег, — все с плитку замуровали, земле дышать нечем. И кустарники с деревьями… Кто же их так стрижет? Изгаляются, а не стригут. Я бы туда десяток вязов посадил, лип…

— Но хоть что-то нравится?

— Почему нет? Тот памятник — очень даже ничего. Но все равно — шири нет. В Кинешме был — есть ширь, в Лебедяни есть, в Кинешме, а у вас…

— Заладил — ширь, ширь… Зато у нас за последний год открылось десять храмов. Десять! И дворец графа Замарай-Гржемайло отреставрировали.

— Еще раз повтори, пожалуйста, фамилию…

— Замарай-Гржемайло… Потомок древнего шляхского рода, двадцать лет у нас губернаторствовал.

— И мы увидим его дворец?

— А ты думаешь, куда я тебя веду? Кстати, Плошкин, когда к нам заходит и видит меня — стихи больше не читает. Видно, связал с тобой.

— Так это хорошо или плохо?

— Что связал или что не читает?

— И то и другое.

— Надо подумать, — уклончиво ответила Лиза. — Хотя, не резковато ли ты с ним тогда обошелся?

Сидорин хмыкнул, но ничего не сказал. Лиза посмотрела на него:

— Ты о чем думаешь?

— О вреде чтения, — быстро ответил Асинкрит, будто ждал вопроса. — Вот ты мне про Плошкина сказала, а я одну книгу знаменитую вспомнил. Ее персонаж однажды изрекает: «Правду говорить легко и приятно». И теперь на все лады это талдычим… а на самом деле — и не легко, и не приятно. Это я о своем разговоре с Плошкиным-Озерским. Резковато, говоришь? Наверное, так и есть.

Сидорин явно загрустил, и Лизе захотелось поддержать его:

— Между прочим, Асинкрит, — слова «правда» и «даль» есть только в русском языке.

— Все правильно: русский человек без простора и правды жить не может… Когда мы к Замарашке твоему придем?

— Не называй его так! Разве не красиво — Замарай-Гржемайло. Вот ты — Сидорин. Просто Сидор. Хотя и я, — вздохнула Лиза, — всего лишь Толстикова.

— А ты пишись: Зашибай-Толстайло.

— Не смешно!

— Так когда придем?

— Следующий поворот направо. И впрямь, забавно.

— Ты это о чем?

— Знаешь, какая у меня была девичья фамилия?

— Елизавета Михайловна, вы все-таки необыкновенный человек! Конечно же, не знаю.

— Волкова! — не без торжественности произнесла Лиза. И добавила с гордостью:

— Видно, предок мой, немало твоих подопечных пострелял.

— Серьезно? — Сидорин еле сдерживал улыбку. — И как же вы пришли к такому смелому умозаключению?

— Элементарная логика.

— Элементарная?

— Конечно, Ватсон. Человек стреляет волков, он их гроза…

— Как вы сказали? Гроза? Какой яркий образ!

— Гроза! Не думайте, что собьете меня с мысли. Подвиги его вошли в легенду… в местную легенду. И стали говорить о нем: это тот, который волков бьет. Вот так и повелось… Вы что-то имеете возразить?

— С чего вы взяли?

— Уж больно гадко ухмылялись, пока я говорила.

— Скажем так: скептически. А если вашего предка, простите за прозу жизни, волк просто скушал?

— То есть как?

— Очень просто: ам — и нет больше какого-нибудь Ивана из-под Великого Устюга. И стали все говорить о его детях: это те, чей батяня оказался в зубах у волков. Вот и родилась фамилия.

Лиза остановилась.

— Скажи, что пошутил, а то обижусь. Я серьезно. Не может такого быть.

Сидорин шутливо поднял руки вверх.

— Сдаюсь.

— А теперь скажи, что моя версия — верная.

— Ни за что! Как же я могу пойти против правды?

— Почему ты думаешь, что твоя злобная выдумка про моего предка — правда?

— Вы подняли, сударыня, огромный философский вопрос. Почему то, что для одних — правда, для других кривда? Убили Наполеона или залечили? Неужели великого «Гамлета» написал человек, который, судя по завещанию, был малограмотен и не имел дома ни одной книги? Николай Второй — святой или кровавый? Видите, какие глобальные вопросы, а вы мне с вашим темным предком…

— Это ваши предки были темные.

— Мои предки, сударыня, наоборот, были светлые, белокурые. За это их и прозвали — Сидорины. Такой пшеничный отлив, видите ли. Как у Есенина.

— Ой, батюшки! «Как у Есенина». Тогда почему не Пшеничниковы?

— А это у нас другая ветвь. Слушай, Лиза, почему мы стоим?

— А мы уже пришли. Впечатляет?

— Неплохо. Провинциальный классицизм второй четверти девятнадцатого века.

— «Неплохо». Посмотри, какая громада, а тяжести совершенно не чувствуется!

— И что там сейчас находится?

— Детский дом. Поэтому внутрь не веду.

— А во дворе что?

— При Гржемайло стоял флигель, хозяйственные постройки и был разбит небольшой парк. От всего этого осталось несколько лип.

— Можно посмотреть? — попросил Сидорин. И пояснил:

— Люблю старые деревья.