Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени

Но в программе Нового времени были скрыты демократические «мины». Во — первых, это Ренессанс с его переоткрытием античного республиканизма, который, в свою очередь, наложился на литургические представления о народе как теле Бога или короля. Во — вторых, это Реформация с ее идеей автономного субъекта. Реформация облегчила становление абсолютистского государства, потому что настаивала на радикальной интериоризации религии. Но в то же время Реформация была движением самоопределения в вере, — она подняла массовые народные движения, которые боролись не только за религиозную свободу, но и за независимость, а порой и за республику. Поэтому именно кальвинисты — монархома — хи, эти предшественники революционеров, продолжили разработку средневековой доктрины народовластия. В-третьих, столь же двусмысленной была нововременная наука. С одной стороны, она была делом избранных и подходила ко всему многообразию мира как к материалу для захвата и учета. С другой, содержащийся в ней момент открытия, озарения нес с самого начала просветительское начало: к самой природе знания относится то, что оно стремится сообщить себя другим, быть проявленным. Да и сама логика техники потребовала того, чтобы обучать широкие слои людей пользоваться ею.

Все эти тенденции вместе подготовили революционный взрыв и переосмысление Нового времени, в результате революций, как движения демократизации и эмансипации.

Как уже упоминалось, Французская революция привела к радикальной историзации политической теории и практики. Здесь, во — первых, сыграл свою роль мессианский энтузиазм революционеров и революционных масс. Революция вновь сделала актуальной макиавеллианскую проповедь действия здесь и сейчас. Не случайно лозунг «сначала ввяжемся, а потом посмотрим» стал главным для революционного генерала Наполеона Бонапарта.

Наряду с ценностью момента революционеры осознавали событийность революции как уникального исторического события. Заботой радикальных якобинцев было продлить революцию, не дать ей заглохнуть. Соответственно и событие продолжалось, лишь пока существовала сильная партия, стремящаяся в нем участвовать. Монтаньяры сознавали, что они приносят себя в жертву, но хотели сделать эту жертву незабываемой, так чтобы революционное событие не было забыто и стало началом новой эпохи. Этой цели они добились: самопровозглашенное событие мировой истории действительно стало таковым. Иностранные наблюдатели, которые поначалу приняли революцию с восторгом, сначала поражались чудесному падению вековой монархии, а затем ужасались братоубийственному террору, но в любом случае восприняли революцию как долгожданный исторический поворот.

Другими словами, политическое событие Французской революции было проинтерпретировано в духе священной, христианской истории, как уникальное, необратимое и основополагающее. А цареубийство, граничившее с «богоубийством», только укрепило эту версию.

Революция задним числом выстроила всю мировую историю как собственную подготовку. Стремительное, спрессованное развитие событий во время революции породило представление о силе истории и о ее линейной направленности. Но если для де Местра эта сила представлялась как Божественное провидение, то в философии немецкого идеализма (о котором речь впереди) революция была воспринята как интериоризация истории, превращение ее в историю самопознающего и самоуправляющего субъекта.

Так, Кант, отмечая принципиальную незавершенность революции (как в ее позитивных, так и в негативных тенденциях), тем не менее утверждал, что она является историческим знаком и свидетельствует самому субъекту о его склонности к самоулучшению[11]. А Гегель сравнивал революцию с переворотом истории с ног на голову: теперь, опять же задним числом, разумный и свободный субъект апроприирует и впитывает историю в себя[12]. Собственно, субъект только и может быть историчным: он должен постоянно возвращаться назад и удостоверять свою идентичность, сводя все пройденные этапы своей жизни воедино.

История предстает теперь как разумный и свободный процесс, который субъект кратко «пробегает» в своем образовании и который кристаллизуется в структуре постреволюционного государства. Революция «преодолевается», «снимается» (aufgehoben isf) в этом государстве: она необратима даже в своем поражении; ее результаты переходят в глубь государства; но сама ее взрывная, политико — теологическая форма больше государству не нужна. Так понятая история не случайно становится идеологией капиталистического государства: ничто здесь не теряется даром, и резервуары памяти становятся ресурсом политической и экономической субъективности.

Итак, самозванство события в точке здесь и сейчас конституирует линейность истории, заставляет агентов самоопределяться в отношении ее прошлого и будущего и формирует историческое самосознание европейцев — по крайней мере, до тех пор, пока длится пореволюционная эпоха (а она все еще длится).