Эдипов комплекс. Мама, я люблю тебя

В тот момент, когда он увидел меня, когда я приглашала его из приемной, у него стал тревожный вид, и он потемнел лицом. На кушетке он долгое время молчал. Затем он сказал, что ему приснился сон, и, говоря быстро и голосом одновременно отчаянным и возбужденным, он сказал, что был во Франции, пошел в ресторан и заказал «tete de veau» (телячью голову), и когда официант принес ее, она лежала на тарелке без глаз, с черными глазницами, бессмысленно раскрытый рот, что-то черное, грибы, шея торчит… Он все говорил и говорил. Он приостановился, ожидая, как я подумала, чтобы я интерпретировала что-то, связанное с отрубленной головой или невидящими глазами. Однако результатом его быстрого рассказа того, что он назвал сновидением и что, я думаю, было на самом деле кратковременной психотической фантазией, явилось проецирование хаоса и беспокойства в меня. Мистер А. продолжал: «Потом была какая-то бечевка — как это, „ficelle“? Ее я и заказал. Или то было „cervelle“ (мозги)?..» Он снова сделал паузу.

Через какое-то время он заговорил об оборках на ночном горшке, о торте, который сочится по краям, и т. д. Когда он остановился, я интерпретировала, что он погрузился в мир своего сновидения и хотел бы, чтобы я присоединилась к нему там, чтобы уйти прочь от того хаоса и беспокойства, которые вызвал у него вид моего костюма. Он ответил: «У меня глаз был закрыт. Я думал об анализе, anal Isis (анальной Изиде). Костюм? Какой костюм? А, вы имеете в виду ваш костюм…» Мистер А. продолжал насмехаться надо мной и фальшиво притворяться, будто он не знает, о чем я говорю. Я предположила, что когда он увидел меня и сейчас, когда я говорю с ним, у него возникло ощущение, что его контролируют, приказывают заметить мой костюм и говорить о нем, и это помимо того, что костюм заставил его чувствовать такое беспокойство и такой хаос и что ему это так неприятно, что вынуждает его к насмешкам и притворству.

На более медленной скорости мистер А. продолжал про свой французский «сон», или тему с дальнейшими вариациями, но его возбуждение спадало. Он закончил, сказав горьким тоном: «У Пруста Шарлюс заказывал садомазо погрубее, а тот всего-то и видел как-то, как его родители „делают это“». Я сказала, что я думаю, что он описывает свой опыт на этой сессии. Садомазо погрубее, которого он хотел, — это чтобы я присоединилась к нему в его мире гомосексуальной фантазии, но вместо этого он обнаружил только меня, занятую моей работой, то есть как родители «делают это», что заставило его почувствовать горечь и начать насмехаться. После долгого молчания мистер А. сказал: «Но почему?» Он сделал паузу и сказал: «Мы не вместе там. Я один». Он начал плакать, говоря: «Это смехотворно: так себя чувствовать».

Мелани Кляйн пишет: «Иногда кажется, что аналитик представляет одновременно обоих родителей — в этом случае часто во враждебном союзе против пациента, из-за чего негативный перенос приобретает большую интенсивность» (Klein, 1952, р. 54–55). Мой костюм является «знаком» враждебной первичной пары, которые настолько мощно беспокоят мистера А., что это толкает его к извращенным защитным и деструктивным фантазиям. Прежде мистер А. погрузился бы в гомосексуальные фантазии на много сессий; он становился бы все более отстраненным, преследуемым и закончил бы мазохистической депрессией. В этой сессии он и я смогли прорваться через его прочные, массивные защиты от эдипального беспокойства и стимуляции, и он восстановил свой контакт со мной и с самим собой. Тогда он осознал, что его родители «делали это», осознал свою враждебность к их половым сношениям и свое горькое чувство, что его предали. На кушетке внезапно оказался мальчик внутри мужчины, и он чувствовал себя одиноким и выброшенным вон, и он заплакал.

Еще пара слов о технике. Мистер А. оказывал давление на аналитика, чтобы она присоединилась к нему в грубом гомосексуальном садомазохистском действии, так же как Леон оказывал давление на аналитика, чтобы она была смягчающей подушкой и чтобы не было никаких изменений и никаких значений. Частью давления, заставляющего «отыгрывать в сессии» вместе с пациентом, является давление, заставляющее формулировать такие интерпретации, в которых принимается, что грубое гомосексуальное садомазо или отсутствие изменений и смысла — это все, что есть. Пациент приглашает аналитика игнорировать психическую работу, которую он проделал и которую он все еще делает в сессии, чтобы сохранять невидимой раннюю эдипальную ситуацию, которую он порывается контролировать и ликвидировать.