Эдипов комплекс. Мама, я люблю тебя

Он: „Это я знаю. Я себе так думал. Этого даже не бывает на свете[94]. Измятый жираф совсем лежал на полу, а я его взял себе, взял руками“.

Я: „Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?“

Он: „Я взял руками измятого“.

Я: „А где в это время был большой?“

Он: „Большой-то стоял дальше, в сторонке“.

Я: „А что ты сделал с измятым?“

Он: „Я его немножко подержал в руках, пока большой перестал кричать, а потом сел на него“.

Я: „А зачем большой кричал?“

Он: „Потому что я у него отнял маленького“. Замечает, что я все записываю, и спрашивает: „Зачем ты все записываешь?“

Я: „Потому что я это пошлю одному профессору, который у тебя отнимет глупость“.

Он: „Ага, а ты ведь написал и то, что мама сняла рубашку, ты это тоже дашь профессору?“

Я: „Да, и ты можешь поверить, что он не поймет, как можно измять жирафа“.

Он: „А ты ему скажи, что я сам этого не знаю, и тогда он не будет спрашивать, а когда он спросит, что такое измятый жираф, пусть он нам напишет, и мы ему ответим или сейчас напишем, что я сам этого не знаю“.

Я: „Почему же ты пришел ночью?“

Он: „Я этого не знаю“.

Я: „Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?“

Он (с юмором): „О малиновом соке“.

Я: „О чем еще?“

Его желания:

Он: „О настоящем ружье для убивания насмерть“[95].

Я: „Тебе ведь это не снилось?“

Он: „Наверно, нет; нет — я знаю совершенно определенно“.

Он продолжает рассказывать: „Мама меня так долго просила, чтобы я ей сказал, зачем я приходил ночью. А я этого не хотел сказать, потому что мне было стыдно перед мамой“.

Я: „Почему?“

Он: „Я этого не знаю“.

В действительности жена моя расспрашивала его все утро, пока он не рассказал ей историю с жирафами.

В тот же день находит разгадку фантазия с жирафами.

Большой жираф — это я (большой пенис — длинная шея), измятый жираф — моя жена (ее половые органы), и все это — результат моего разъяснения.

Жираф: см. поездку в Шенбрунн.

Кроме того, изображения жирафа и слона висят над его кроватью.

Все вместе есть репродукция сцены, повторяющейся в последнее время почти каждое утро. Ганс приходит утром к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю ее убеждать не делать этого („большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого“), а она с раздражением мне отвечает, что это бессмысленно, что одна минута не может иметь последствий и т. д. После этого Ганс остается у нее на короткое время (тогда большой жираф перестал кричать, и тогда я сел на измятого жирафа).

Разрешение этой семейной сцены, транспонированной на жизнь жирафов, сводится к следующему: ночью у него появилось сильное стремление к матери, к ее ласкам, ее половому органу, и поэтому он пришел в спальню. Все это — продолжение его боязни лошадей».

Я мог бы к остроумному толкованию отца прибавить только следующее: «сесть на что-нибудь» у Ганса, вероятно, соответствует представлению об обладании. Все вместе — это фантазия упрямства, которая с чувством удовлетворения связана с победой над сопротивлением отца: «Кричи сколько хочешь, а мама все-таки возьмет меня в кровать и мама принадлежит мне». Таким образом, за этой фантазией скрывается все то, что предполагает отец: страх, что его не любит мать, потому что его Вивимахер несравненно меньше, чем у отца.

На следующее утро отец находит подтверждение своего толкования.

«В воскресенье, 28 марта, я еду с Гансом в Лайнц. В дверях прощаясь, я шутя говорю жене: „Прощай, большой жираф“. Ганс спрашивает: „Почему жираф?“ Я: „Большой жираф — это мама“. Ганс: „Неправда, а разве Анна — это измятый жираф?“

В вагоне я разъясняю ему фантазию с жирафами. Он сначала говорит: „Да, это верно“, а затем, когда я ему указал, что большой жираф — это я, так как длинная шея напомнила ему Вивимахер, он говорит: „У мамы тоже шея как у жирафа — я это видел, когда мама мыла свою белую шею“[96].

В понедельник 30 марта утром Ганс приходит ко мне и говорит: „Слушай, сегодня я себе подумал две вещи. Первая? Я был с тобой в Шенбрунне у овец, и там мы пролезли под веревки, потом мы это сказали сторожу у входа, а он нас и сцапал“. Вторую он забыл.

По поводу этого я могу заметить следующее: когда мы в воскресенье в зоологическом саду хотели подойти к овцам, оказалось, что это место было огорожено веревкой, так что мы не могли попасть туда. Ганс был весьма удивлен, что ограждение сделано только веревкой, под которую легко пролезть. Я сказал ему, что приличные люди не пролезают под веревку. Ганс заметил, что ведь это так легко сделать. На это я ему сказал, что тогда придет сторож, который такого человека и уведет. У входа в Шенбрунн стоит гвардеец, о котором я говорил Гансу, что он арестовывает дурных детей.

В этот же день, по возвращении от вас, Ганс сознался еще в нескольких желаниях сделать что-нибудь запрещенное. „Слушай, сегодня рано утром я опять о чем-то думал“. — „О чем?“ — „Я ехал с тобой в вагоне, мы разбили стекло, и полицейский нас забрал“».